Иосиф Шкловский - Эшелон Страница 28

– Как приятно встретить в Париже соотечественниц!

Они вежливо согласились со мной, что действительно приятно. Я сделал галантный жест и, не ведая о собирающей дань старухе, попросил их присесть рядом.

– Спасибо, мы постоим, – сказали старые парижанки.

Хорош бы я был, если бы они сели!

– Откуда вы? – спросила самая старая.

– Из Москвы.

– И давно?

– Да вот уже неделя.

Они как-то странно-недоверчиво на меня посмотрели. И тут я понял, что эти женщины принимают меня за эмигранта, по-видимому, «второй волны».

– Да нет же, я действительно советский, неделю назад приехал из Москвы в командировку!

Не верят.

И одна из них стала меня испытывать:

– А где похоронен Паустовский?

(Паустовский накануне умер – естественно, что мои собеседницы всякого рода похоронные дела принимали близко к сердцу.)

– Кажется, на Новодевичьем, – неуверенно ответил я.

– А вот и неверно. Он похоронен в Тарусе.

Почувствовав, что окончательно разоблачён как самозванец и что надо выходить из идиотского положения, я стал лихорадочно шарить по карманам и нашёл там два сильно помятых использованных билета на подмосковную электричку. Этим и реабилитировался.

– А вы откуда?

– Мы из Тифлиса! – с достоинством произнесли мои собеседницы.

– Из Тбилиси, значит?

– Только не произносите, пожалуйста, это ужасное слово. Мы из Тифлиса!

– Знайте же, что через две недели я буду в вашем Тифлисе!

Это была сущая правда: мне предстояла командировка в столицу солнечной Грузии на какую-то конференцию.

– У нас к вам огромная просьба: подойдите к нашему старому дому и внимательно посмотрите на него. Адрес мы дадим.

Взволнованный столь трогательной формой ностальгии, я обещал, и обещание своё, разумеется, выполнил.

Была ещё одна запомнившаяся встреча со старыми русскими эмигрантами. Как-то раз я сидел на скамейке напротив Эколь Милитер вблизи моего отеля. Рядом присел старик, довольно скоро признавший во мне советского человека. Он оказался русским эмигрантом, впавшим в крайнюю бедность. Я сказал ему, что очень бы хотел побывать на парижском русском кладбище Сент-Женевьев. Старик прослезился:

– В первый раз слышу такое от советского человека. Обычно вас почему-то тянет на Пер-Лашез. Сент-Женевьев – это очень далеко, метро туда не ходит, можно только машиной. У меня машины нет, но у моего товарища, тоже русского, есть старенький «пежо». Приходите на это место завтра в восемь.

И вот я в обществе стариков-эмигрантов брожу по чистенькому и, несмотря на луковку церквушки, совсем не русскому кладбищу. Боже мой, кого здесь только нет! Строем похоронена белая гвардия – отдельно лежат корниловцы, марковцы, дроздовцы. Впрочем, Деникина здесь нет – он похоронен в Ницце А вот Кшесинская; неподалёку – Львов, Гучков и вообще всё Временное правительство. Туда, дальше – Мережковский, Гиппиус и трогательно простая могила Буниных. На другом конце кладбища похоронена Вика Оболенская. А рядом надгробие с лаконичной надписью: «Зиновий Пешков – легионер». Здесь похоронен родной брат Якова Свердлова, человек фантастической судьбы. Его, совсем молоденького, перед первой мировой войной усыновил Горький. В качестве секретаря Алексея Максимовича он уехал на Капри, где их застала война. Неожиданно в нём прорезался ярый оборонец, и, самоутверждаясь, он вступил в знаменитый французский иностранный легион. Участвовал в боях, был тяжело ранен. Пролив кровь за Францию, он получил французское подданство. Войну окончил майором, потерял руку. Затем – головокружительная карьера во французской армии. Дослужился до генеральского чина, был начальником отдела французского генерального штаба; друг де Голля, бывшего чином ниже его, один из организаторов Сопротивления. Благополучно скончался в начале шестидесятых. Я стоял у надгробной плиты старого легионера и думал о судьбе двух братьев. Кому же из них повезло больше?

Итак, я ходил по Парижу. «Ходил и ходил, не щадя каблука…» Кстати, о прекрасном стихотворении Маяковского, откуда взяты эти строки. Это – «Верлен и Сезан». Там написано:

…Мне тесно здесьв отеле Истрия —на коротышкерю Кампань-Премьер.Мне жмёт.Парижская жизнь не про нас —в бульварытоску рассыпай.Направо от нас —бульвар Монпарнас,налево —бульвар Распай.

Каждый раз, когда я бываю в Париже, я иду на эту действительно короткую улочку, соединяющую два знаменитых бульвара, и захожу в жалкий (всего одна звёздочка!) отель «Истрия». Странно, что этот нищий, даже непристойно нищий отель так любил Владимир Владимирович…

А в музеи, даже в самые знаменитые, я не любил ходить. Тогда, летом 68-го, я под музеи выделил две субботы и два воскресенья, когда посещения бесплатны. Самое сильное впечатление было всё-таки от Венеры Милосской, перед которой я простаивал часами.

Само собой разумеется, что ни о каких специфических парижских развлечениях я не мог даже и помыслить. И всё же судьба рассудила по-своему. Как-то вечером я «прочёсывал» район Бульвар Клиши – подножие Монмартрского холма, – знаменитый своими дешёвыми злачными местами. Последние, конечно, по причине полного безденежья меня совершенно не интересовали – я больше наблюдал тамошнюю специфическую публику. Острый приступ голода напомнил, что время торопиться к моей старушке, чей лоток находится на противоположном, левом берегу Сены, то есть довольно далеко. И тут меня захватила одна простая мысль: «Какого чёрта мне, такому голодному, сейчас переть на тот берег Сены? Ведь в Париже на каждом шагу можно перекусить. Не сошёлся же свет клином на старушке?». Эту мысль, как показали дальнейшие события, мне несомненно нашёптывал сам дьявол. Я стал оглядывать окрестные лотки, благо они были здесь на каждом шагу. Тут я не имел права ошибиться! Я резонно решил остановить свой выбор на лотке, вокруг которого толпилось максимальное количество небогатых иностранцев – алжирцев, негров и ещё каких-то неопределённой национальности брюнетов. Меня поразила быстрота, чёткость работы продавца горячих котлеток, заложенных в булочку (порция – те же два с полтиной). Он действовал как автомат. Завороженный и голодный, я пробился к лотку и дал продавцу бумажку в 5 франков. Молниеносно я получил свой сандвич, а продавец тут же стал обслуживать следующего. До меня не сразу дошло, что меня, нищего, эта скотина нагло обсчитала! Ком подступил к горлу, котлетка потеряла свой первозданный восхитительный вкус. Некоторое время я стоял, смотря очень печальными еврейскими глазами на наглеца. Никакой реакции! Слава богу, я не стал выяснять с ним отношения, как это должен был бы сделать нормальный советский человек. Хватило ума понять, что дело могло дойти до скандала, а тогда хлопот бы мне не обобраться…