А. Солнцев-Засекин - Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова Страница 28

В половине июня 1916 года Корнилов, наконец, прибыл в Кёсег со здоровьем, действительно надорванным и расшатанным. Я не знаю, решил бы я дать мой совет Корнилову, если бы мог предвидеть такие последствия его; возможно, что, все-таки, я дал бы его…

Между тем я никак не мог дождаться своего лично отправления в Кёсег и, не зная, что Корнилову также не удается попасть туда, очень беспокоился. Ускорить мое отправление в госпиталь лежало вне моих возможностей. В наказание за ряд побегов, совершенных из Эстергом-табора военнопленными офицерами, и еще большее число попыток к ним (о части которых я рассказывал), лагерное командование ввело ряд репрессий, в числе которых было и прекращение отправлений заболевших офицеров в госпиталя.

Мое личное положение ухудшалось еще тем, что еще до того, как я узнал, что подлежу назначению на врачебную комиссию и задолго до эпизода с похищением документов из корпусного архива, я сделал очень наивную и неумелую попытку побега, бежав из лагеря переодетой женщиной, но уже на третьи сутки был пойман. Побег этот ни по замыслу, ни по выполнению, ни по условиям его сопровождавшим, не представлял ничего интересного, и я упоминаю о нем лишь потому, что из-за него мне было вообще несколько труднее обычного добиться отправления в госпиталь, хотя, казалось бы, сквозное огнестрельное ранение сердечной мышцы, после которого я почти чудом выжил, давало мне право надеяться на возможность легко достичь этого… Как бы то ни было, отправление в госпиталь было сильно затруднено.

Но когда двое офицеров, больных туберкулезом, умерли в лагере, не дождавшись отправления в лазарет (кажется, одного из них звали Энгель, а другого Кох), то комендатура разрешила отправлять в госпитали больных острыми формами какой-нибудь болезни и заразных. Отправление предполагаемых инвалидов и больных хроническими болезнями пока не возобновлялось, а обо мне, как совершавшем попытку побега, был послан отдельный запрос. Поэтому я передал заготовленные для генерала Корнилова документы подпоручику Мартенсону (кажется, уроженцу Финляндии), болевшему тяжелой формой малярии и назначенному в Кёсег. Мартенсон привез документы в Кёсег и передал их Корнилову, прибывшему незадолго до этого, но сам совершенно ошибочно был признан симулянтом и возвращен в Эстергом-табор.

Через два дня по его возвращении был отправлен в Кёсегский госпиталь и я наконец, увиделся с генералом Корниловым.

Немного забавно, что моя лично роль в организации его побега в сущности вся была сыграна до этой первой встречи с ним и закончилась этой встречей, после которой я был лишь не более, как простым наблюдателем. Как статист, сыгравший свою маленькую роль в прологе пьесы, я из-за кулис наблюдал игру первых актеров – тех, кто были действительно главными и незаменимыми помощниками Корнилова в организации его побега. И позже, когда я был удостоен благодарности Верховного главнокомандующего[56] за мое незначительное участие в этой организации, и теперь я сознаю, что оно было невелико, и, хотя мне как всякому пишущему воспоминания приходится часто упоминать о себе лично, я надеюсь, что изо всего, что я буду говорить дальше, станет ясной и личность, и деятельность тех, кто неизмеримо больше меня сделал для успеха побега Корнилова, и прежде всего, конечно, Франтишика Мрняка и Дмитрия Цесарского.

Но прежде всего мне необходимо дать тем, кто не был в Кёсеге, представление, что представлял собой Кёсегский резервный госпиталь, откуда совершался побег генерала Корнилова.

Госпиталь этот находился не в специально оборудованном и приспособленном для помещения военнопленных и пресечения их попыток к побегу здании, а в обыкновенных казармах австрийской воинской части, находившейся в данное время на фронте (батальона эрцгерцога Фридриха). Казармы представляли собою ряд больших или, точнее, длинных двухэтажных зданий, в которых и помещались наши больные и раненые солдаты, несколько маленьких построек и служб и небольшой трехэтажный павильон, в котором раньше находилось офицерское собрание батальона. Теперь во втором и третьем этаже этого павильона помещались пленные офицеры, в первом – канцелярия госпиталя, аптека и комнаты некоторых из лиц медицинского персонала, а в подвале – ванная комната. Перед павильоном был разбит небольшой садик, а весь госпитальный участок был окружен невысокой каменной стеной. С каждой из четырех сторон стены ходило от угла и до угла по одному часовому, один же часовой стоял у ворот двора против офицерского павильона и торжественно именовался «главным караулом», и еще один стоял в садике у входной двери из павильона. В самый павильон часовые вводились лишь на ночь – большей частью тоже один человек, который мирно дремал, сидя в кресле и укутав ноги пледом, в передней второго этажа, бывшей проходной комнатой также и для третьего этажа. Кроме того, в каморке под лестницей помещался один из госпитальных служителей – военнослужащий, как и все остальные. Так как офицерский павильон имел по составу больных скорее характер санатория, чем больницы, то санитары из австрийских солдат появлялись в павильоне в иные дни только в часы утреннего чая, обеда и ужина.

Караульную службу при госпитале несли сменные части, назначаемые комендантом города. В составе этих частей со второй половины 1916 года бывали бывшие австрийские военнопленные в России, вернувшиеся на родину по обмену как инвалиды, но признанные австрийскими врачебными комиссиями лишь полуинвалидами, способными нести гарнизонную службу в тылу. Для всех знакомых с внутренними условиями быта армий, сражавшихся в мировую войну держав, а в особенности для тех, кто отбывал в германском или австрийском плену, было ясно, что из дисциплин, существовавших в этих армиях, самой мягкой была дисциплина русской армии императорского периода, хотя это и должно звучать несколько парадоксально для большинства русской интеллигенции, считавшей дисциплинарные условия русской армии не только суровыми, но чуть ли не варварскими. Поэтому все германские и австрийские солдаты, побывавшие в русском плену, считались своим командованием и русскими военнопленными, да и самими собой – распустившимися.

При таких условиях охраны побег в смысле возможности выйти за черту госпиталя был из Кёсега неизмеримо легче, чем из каких-либо концентрационных лагерей, и было ясно, что временем побега необходимо избрать один из тех дней, когда караульную службу при госпитале будут нести именно возвратившиеся из России бывшие военнопленные. Наиболее же удобным часом для побега являлся полдень, когда служитель, живший в каморке под лестницей, уходил обедать.