Майя Кучерская - Константин Павлович Страница 28

Итак, Константину показалось даже, что заговор направлен против всего семейства, но он быстро понял свою ошибку. Вместе с Александром в ту же ночь великий князь отправился в Зимний дворец, покинув опасный Михайловский замок, кишащий нетрезвыми офицерами и солдатами, из которых, возможно, не все были готовы присягнуть новому императору. Сюда же в безопасный Зимний Александр настойчиво приглашал и мать, Марию Федоровну, но овдовевшая императрица несколько часов не желала признать сына законным императором — в надежде на то, что сама возглавит государство. Силы были не равны, все попытки Марии Федоровны завладеть ситуацией натыкались на жесткий отпор, в итоге императрица оказалась буквально заперта и вынуждена была смириться. В шестом часу утра Мария Федоровна, надев глубокий траур, отправилась в Зимний дворец{169}.

Здесь же собрались к утру и офицеры, участвовавшие в ночных событиях. Увидев их в одной из дворцовых зал, Константин Павлович навел на них лорнет и «как будто про себя, но громко» сказал: «Я всех их повесил бы»{170}. Вряд ли участник заговора отозвался бы так о своих сообщниках.

Всю дальнейшую жизнь Константин, в отличие от Александра, не страдал угрызениями совести. Конечно, цесаревич вообще не склонен был к рефлексии и анализу собственных поступков, и, похоже, совесть в принципе редко его мучила. Но отцеубийство — дело особенное. Константин же всегда вспоминал об отце легко, слишком легко даже и для косвенного убийцы.

Вскоре после трагедии Константин Павлович заговорил о нежелании царствовать. Пригласив Саблукова к себе в кабинет, он запер за собой дверь и сказал: «Ну, Саблуков, хорошая была каша в тот день!» — «Действительно, ваше высочество, хорошая каша, — ответил Саблуков, — и я очень счастлив, что в ней был ни при чем». — «Вот что, друг мой, — сказал торжественным тоном великий князь, — скажу тебе одно, что после того, что случилось, брат мой может царствовать, если это ему нравится; но если бы престол когда-нибудь должен был перейти ко мне, я несомненно бы от него отказался»{171}.

Убийство императора цесаревич простодушно называет кашей. Спасительная ли то ирония, уберегающая от излишних сантиментов, откровенный цинизм, радость ли, что удалось выбраться невредимым, или всё вместе? Слова Саблукова, который напоминает о своей верности Павлу, Константин пропускает мимо ушей, со столькими неверными он уже успел к тому времени сдружиться, что ему явно не хочется продолжать тему. Любопытнее всего здесь отказ от царствования. Причины отказа не этические, дело совсем не в том, что престол, обагренный кровью отца, занимать не хочется. Цесаревичу просто страшно. Принять управление Российским государством было, по мнению Константина, равносильно подписанию смертного приговора. И дед его, Петр III, и отец кончили одинаково плохо. Избавиться от страха смертного можно было единственным способом — никогда не становиться русским царем! «Помнили, — писал в своих воспоминаниях декабрист С.П. Трубецкой, — что Константин много раз говорил, что царствовать не хочет, и прибавлял: “Меня задушат, как задушили отца”»{172}. Это была или паранойя, или смутное предчувствие. Однако чтобы оказаться задушенным, не обязательно было царствовать в России: 30 лет спустя совсем в другой стране и при иных обстоятельствах Константина едва не убьют в его собственной спальне.

Пока же российская нация задышала в полные легкие. Благородный, рыцарственный деспот переселился в иные эмпиреи. Исчезли вечный страх, дрожь, опасения, атмосфера всеобщей подавленности и мрака. Не скрывал радости и Константин Павлович. Его недоброжелатели воспринимали это как улику, свидетельство виновности, но всё объяснялось проще: бьющиеся по карманам руки замерли, «медведя» убили. Царствие Небесное, вечный покой.

ЦАРЕВНА АННА

Косенькин ее не злюбает,

На кровать спать не пущает,

Ой, на кровать спать не пущает,

Одеяльца не дает,

Со кроватушки толкает.

Русская народная песня{173}

В тот год Константину пришлось пережить еще одно расставание. Вскоре после смерти Павла великая княгиня Анна Федоровна навсегда покинула Россию.

Перемена, обнаружившаяся в Константине после возвращения из военных походов, была недолгой и, кажется, объяснялась разлукой, испытаниями, которые пришлось ему вынести, страхом потерять супругу навсегда — в армию она написала ему всего одно письмо. Некоторое время Константин держался, но собственную натуру так просто не переделать. Краткий просвет вскоре сменился прежней казарменной грубостью. Рассказывали, например, как однажды в кругу нескольких офицеров при великом князе Константине и Анне Федоровне заговорили о женской красоте: «Великий князь стал выхвалять прелести своей жены. Она краснела и смущалась; великий князь настаивал и наконец потребовал, чтобы она представила вещественные доказательства его слов, а как великая княгиня никак не соглашалась, он с остервенением разорвал на ней платье»{174}. Пусть даже эта история выдумка — окружавшее Константина общество, в котором Анне Федоровне поневоле приходилось вращаться, под стать своему предводителю было весьма развязно. Непринужденность офицеров, приятельствовавших с великим князем, нередко доходила до бесстыдства: в Мраморном дворце они чувствовали себя как дома и без стеснения заходили в комнаты великой княгини. На вечеринках, устраиваемых великим князем, Анне Федоровне было неловко — там правили те же люди.

Скрашивала ее дни разве что дружба с великой княгиней Елизаветой Алексеевной. Впрочем, завязались у нее и романтические отношения. О взаимной симпатии великой княгини с Константином Чарторыйским, назначенным адъютантом к великому князю, остались достаточно сдержанные свидетельства, а вот о другой влюбленности Анны Федоровны в обществе ходили куда более откровенные, хотя и не вполне достоверные слухи. Избранником ее стал будто бы Иван Логинович Линев, красавец, кавалергард, про которого говорили, что он столь же хорош собой, сколь и глуп. Анекдот о начале отношений великой княгини и Лунева, рассказанный князем Павлом Петровичем Лопухиным (вообще склонным к пересказу подобных, не слишком пристойных историй), полон столь красочных подробностей и дает столь объемное представления о принятых тогда «шалостях», что не привести его нельзя.

«Внимание великой княгини к Линеву было подменено одним из его товарищей, Алексеем Александровичем Ушаковым, который в одно из осенних пребываний двора в Гатчине задумал осчастливить и великую княгиню, и Линева. Ушаков искусно владел пером и даже писал довольно милые стихи по-русски и по-французски. Ничего не говоря Линеву, он сочинил от его имени пламенное письмо к великой княгине. Чтобы передать ей это послание, он обратился сперва к ее фрейлине Марии Карловне Гене, но та отказалась, и потому он решил положить письмо под подушку дивана, на котором великая княгиня имела обыкновение сидеть. В тот же вечер великая княгиня, садясь на этот диван, заметила кончик бумажки, выходивший из-под подушки, и через несколько времени послание скрылось в ее платье. Переписка тогда установилась правильная. Ушаков тем же путем доставил еще два или три письма, и, наконец, видя, что взоры великой княгини всё с большею нежностью обращались на Линева, он назначил ей свидание в одном из павильонов Гатчинского парка дворца.