Бернгард Рубен - Зощенко Страница 28

<…> А беда вся в том, что особенно последние два года, в силу некоторой усталости, отчаянной хандры и еженедельной обязательной работы, я ухитрился написать много плохих мелких вещей, которые на самом деле не поднимаются выше обычного журнального рассказа. Это еще больше сбивает критиков, которые с большой охотой и чтоб впредь не возиться со мной загоняют меня чуть не в репортеры.

Но я опять-таки не протестую.

<…> Еще я хотел сказать об языке. Мне просто трудно читать сейчас книги большинства современных писателей. Их язык для меня — почти карамзиновский. Их фразы — карамзиновские периоды.

Может быть, какому-нибудь современнику Пушкина так же трудно было читать Карамзина, как сейчас мне читать современного писателя старой литературной школы.

Может быть, единственный человек в русской литературе, который понял это, — Виктор Шкловский.

Он первый порвал старую форму литературного языка. Он укоротил фразу. Он „ввел воздух“ в свои статьи. Стало удобно и легко читать.

Я сделал то же самое.

Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным.

Может быть, поэтому у меня много читателей».

Таковы были самооценки и умонастроение Зощенко в 1928 году, когда «Academia» издавала эту книгу. Он открыто заявлял о своем «подряде» и был убежден, что работа здесь предстоит долгая. В подтверждение чего им был написан рассказ «Через сто лет», состоявший из заметок в отделе жалоб в газете 2005 года, с помощью которых, на фоне предполагаемых технических новшеств, иронически показывалось, что ни психология, ни лексика, ни поведение людей третьего тысячелетия не претерпевают каких-либо существенных изменений. И позднее, в одной наиболее обстоятельной автобиографической справке, говоря о мещанстве как о своей теме, он высказал уверенность, что «этого материала хватит еще на мою жизнь». Причем под «мещанством» он со всей определенностью имел в виду не классовый признак, но отрицательные людские качества: «В каждом из нас имеются те или иные черты и мещанина, и собственника, и стяжателя».

Засвидетельствовал Зощенко в той важной статье и свое чуткое внимание к новациям в стиле и форме литературных произведений, которые соответствовали современному их восприятию, — короткая, сжатая фраза, быстро схватываемая читателем, динамичный стиль повествования.

А повести, о которых также говорилось в статье Зощенко, это был его цикл «Сентиментальных повестей», начатый почти одновременно с первыми же рассказами и собранный постепенно, в течение четырех лет, в отдельную книгу, вышедшую в 1927 году. Писались они по одной-две в год, печатались сперва в периодике и в сборниках его рассказов, и все были невелики по объему. Отдельную книгу составили семь повестей, которые Зощенко на сей раз приписал «писателю-попутчику» Ивану Васильевичу Коленкорову. В предисловии к первому изданию от имени И. В. Коленкорова заявлялось:

«Эта книга написана в самый разгар Нэпа и Революции. Читатель, конечно, вправе потребовать от автора настоящего революционного содержания, крупных тем, планетарных заданий и героического пафоса — одним словом, полной и высокой идеологии.

Не желая вводить небогатого покупателя в излишние траты, автор спешит уведомить с глубокой душевной болью, что в этой сентиментальной книге не много будет героического.

Эта книга специально написана о человеке во всей его неприглядной красе.

Пущай не ругают автора за выбор такой мелкой темы — такой уж, видимо, мелкий характер у автора. Тут уж ничего не поделаешь. Кому что по силам, кому что дано.

<…> Автор признает, что в наши бурные годы прямо даже совестно, прямо неловко выступать с такими ничтожными идеями, с такими будничными разговорами об отдельном человеке.

Но критики не должны на этот счет расстраиваться и портить свою драгоценную кровь. Автор и не лезет со своей книгой в ряд остроумных произведений эпохи.

Быть может, поэтому автор и назвал свою книгу сентиментальной.

На общем фоне громадных масштабов и идей эти повести о мелких, слабых людях и обывателях, эта книга о жалкой уходящей жизни действительно, надо полагать, зазвучит для некоторых критиков какой-то визгливой флейтой, какой-то сентиментальной оскорбительной требухой…» (Вспомним, что еще в 1922 году известный критик и главный редактор «Красной нови» А. Воронский назидал Зощенко о том, что «с вершин, с вершин эпохи нужно смотреть, а не копошиться в мелкостях одних и „блекоте“».)

Итак, «революционное содержание» — планетарные задания, героический пафос, высокая идеология; а «будничные разговоры об отдельном человеке» — сентиментальная оскорбительная требуха, ничтожные идеи, с которыми даже совестно, неловко выступать современному писателю… Конечно, эта ирония по отношению к советской литературе и ее «остроумным произведениям эпохи» принадлежит самому Зощенко, истинно человечному художнику, а не «попутчику» Коленкорову. Однако и Коленкорову, признанному в конце концов (в предисловии к четвертому изданию книги) «воображаемым лицом» и объявленным «тем средним интеллигентским типом, которому случилось жить на переломе двух эпох», отводилась в «Сентиментальных повестях» своя роль. Именно такой «тип» повествователя, такая маска понадобились Зощенко в данном случае.

Дело здесь было в том, что повести эти показывали людей по роду своих занятий интеллигентского слоя общества, не сумевших приспособиться к наставшей жизни и сходящих с общественной сцены будучи даже самыми незначительными ее статистами, — в отличие от той массы «уважаемых граждан» из рассказов Зощенко, которые стали теперь так заметны в действительности и нестеснительно, хватко занимали на этой сцене опустошенное Октябрем пространство. Герои повестей, в большей своей части, подпадали под тогдашнее ходовое определение «бывшие» или «из бывших». В «Козе» это совслужащий Забежкин — бывший коллежский регистратор (которого многие критики обязательно выводили из гоголевского Акакия Акакиевича Башмачкина); в «Аполлоне и Тамаре» — бывший тапер, музыкант Аполлон, называвший себя в прежние времена артистом, свободным художником. А в повести «Люди» это Иван Иванович Белокопытов — дворянин, сын богатого помещика, еще до революции раздавший свое состояние разным людям, в том числе и революционерам, уехавший тогда же за границу, но на четвертом году революции вернувшийся на родину, уже в Советскую Россию…

Особенностью «Сентиментальных повестей» явились также обширные авторские отступления, где Зощенко, иронически подделываясь под воображаемого повествователя Коленкорова, высказывал — опять-таки иронически — собственные мысли об окружающей действительности, о людях и их взаимоотношениях, о современной ему литературе и, конечно, литературной критике. Приведем хотя бы два отрывка из такого характерного отступления в повести «Сирень цветет», добавившейся ко всему циклу уже в 1930 году: