Феликс Чуев - Ильюшин Страница 29

«В Куйбышеве, – вспоминает И.И. Жуков, – был начальник аэродрома полковник Шустов, ему принадлежит такое начинание: охота с самолета. Там степи необозримые, много волков и лис. У-2 – двухместный, горючего сколько хочешь, бери ружье и стреляй. Потом на санях собирали. Муку давали за них».

«Когда я на товарном поезде в 40-градусный мороз собирался ехать из Куйбышева в Бугуруслан за женой, – говорит Д.В. Лещинер, – Сергей Владимирович сам меня снарядил в свои летные унты, меховой костюм. Собираюсь уходить, чувствую, что-то у меня туго за пазухой. Лезу в карман – пачка вот таких сотен! Что, зачем?

«Не разговаривай. Купи, что надо».

Я уезжал из Москвы 17 октября, когда паника была, а вернулся 29 января с брюшным тифом, температурой 40, почти вне сознания. Ильюшин говорит моему брату, он тоже здесь работал: «Я его в больницу не отдам. Он там умрет. Пусть дома лежит».

Месяц я пролежал с температурой, Ильюшин снял брата с работы, усадил возле меня и сам каждые два-три дня приходил, приносил лекарства. Я хотел вернуть ему долг, а он на меня набросился:

«Ты у меня денег не брал!»

А некоторые говорят, что он был жадный».

Вспоминает Е.С. Черников: «Отец заболел, операцию делали в войну. Ильюшин приехал, поговорили, уехал, оставил конверт. Открыли – там деньги и записка: „Сима, на лечение“.

«Во время войны мы испытывали новые пушки, – говорит С.А. Певзнер. – Нам выдавали талоны на питание, три нормы – первая, третья и пятая. Пушкари сумели забрать все пятые нормы, самые лучшие, летные. Когда я приехал на испытания со своими ребятами, нам досталась самая слабая норма. И хочется сказать Ильюшину, и неудобно жаловаться на то, что тебя касается.

– Ты хочешь еще что-то сказать, так говори!

– Сергей Владимирович, не хотелось бы, но рабочий класс давит!

– Это как же?

Поднимает трубку, звонит нашему наркому Шахурину, главному инженеру ВВС Маркову. Все исправили, конечно.

Он умел создать такой климат, так воспитать людей, что думали не о зарплате, а о том, как выполнить задание.

В Куйбышеве нас было около 60 человек. В райисполкоме давали талоны на подселение к местным жильцам. Дали нам с товарищем адрес на две семьи. Пришли, а там уже живет работник НКВД, и нас не пускают. Дали нам другой адрес, мы и смотреть не пошли, угол так угол, временно, какая разница. Но нам подсказали: идите и сразу прописывайтесь, а то приедет другой завод, займут. Кто опередил, тот и вселился. А в эту ночь пришел поезд с какими-то деталями, пришлось разгружать. Мы не пошли по адресу, а один наш товарищ пошел. В перечне адресов у него и наш адрес оказался. И он пожаловался Ильюшину, что мы отбили у него квартиру. Ильюшин нас вызвал: «Как же вы?»

А у него, если сложилось мнение, слова не скажешь. Прошло две недели, и мне говорят: «Знаешь, почему тебя не наградили? Из-за этой комнаты».

«Мы работаем не за награды, мы работаем ради страны, ради нашей победы», – ответил я. А вскоре первая партия уезжала в Москву. Шу-шу-шу – все хотят ехать. И он назвал тех, кому возвращаться, в том числе и меня. Значит, почувствовал, что мы не могли так поступить. А тот, что на нас пожаловался, когда вернулся, поехал представителем в Англию по блату, хотя Ильюшин его не отпускал, но, когда приехал, он его не взял...

Вернулись из Куйбышева, я жил в Новогирееве в тяжелых условиях. Движения не было. Ночевали на заводе. Потом нам выделили квартиры на Фрунзенской набережной, а мне не досталось.

А через некоторое время было так. Сейчас и представить невозможно, чтобы генеральный подошел к чертежной доске и сказал инженеру:

«Сема, ты согласен получить комнату на Чистых Прудах?»

«Еще бы!»

Он всегда сам знал, кто в чем нуждается».

Этот человек крепко держал дело в руках – от самолета до распределения картошки среди сотрудников. С утра до вечера голодные...

В войну режим работы ОКБ был такой: в 8 утра начинали, в 23, а то и в 23.30 заканчивали. Перерывы – час на обед и полчаса на ужин. Те, что были послабей, немногие, уходили в половине десятого. Им завидовали: на полтора, а то и на два часа раньше уходят! Так каждый день, кроме субботы. В субботу работали до 17 часов. В воскресенье выходной. Ильюшин организовал по карточкам завтрак, обед и ужин. А после работы получали по кусочку омлета – за счет ОРСа. По талонам выдавали табак. Председатель цехкома изображает талоны, штампики ставит на них». Сколько наших поколений радостно держало в руках всевозможные талоны и карточки!

«Филичевый табак получали, – говорит И.В. Жуков. – Мор-шанская махорка – для армии, там такие коряги, газету крутим, бумаги папиросной нет. Были разные описания, свистнули их, искурили».

Часов в десять вечера Ильюшин появлялся в отделе общих видов: «Ну, ребятушки, покурим!»

Сам не курил, но приносил из своего сейфа маленькие пачечки «Казбека»: «Тебе, тебе, тебе...» Знал всех, кто курит.

А потом запретил курить. Как-то по привычке говорит свое «ну, ребятушки, покурим!», идет в кабинет за папиросами, смущенно возвращается: «Простите, я забыл, что запретил курить!»

Зашел Коккинаки, который и курил повсюду, и вообще вел себя везде, как дома.

«Володя, смотри, какой хороший воздух у нас, когда курить перестали!» – говорит ему Ильюшин.

«Вот если б ты еще и есть отучил, тогда б воздух еще чище стал!» – отвечает Коккинаки.

Первую военную зиму жили на работе, спали под столами. Семьи в эвакуации. Домой в холодную комнату не тянуло. А на следующую зиму, в 1943-м, вернулись семьи. Нужно дрова на санях привезти, распилить, расколоть. Люди после работы в час ночи приходили домой, на ногах не держались. Ильюшин нашел решение. Дрова заготавливали и пилили централизованно на предприятии. Каждый приходил из дому с рюкзаком, и ему в рюкзак клали столько дров, сколько нужно на один день. Пилили сами, но имелась циркулярная пила. Сами кололи – приятно было встряхнуться после целого дня сидения. И никаких дополнительных людей не надо.

«Каждый день принести дневную порцию ничего не стоило, и транспорта не нужно. Получили райскую жизнь с отоплением», – говорили илыошинцы.

Ильюшин думал, как сделать так, чтобы люди максимум времени и способностей отдавали работе.

«Занялся упрощением чертежного хозяйства, – вспоминает Левин. – Сейчас этому не очень придают значение. Чертим много лишнего. Он где-то достал американские материалы, собрал руководителей:

– Мало выполнить чертеж. Надо вычертить с минимальными затратами. Например, круглая деталь. Привыкли рисовать две проекции. А зачем? Одну! Это же элементарно понятно. Зачем рисуем заклепки, болты, гайки? Это же варварство, ведь они стандартные!

– Мне на всю жизнь запомнилось, какой это лишний труд, – продолжает Левин. – Когда для серии выпускали чертежи ДБ-3, три лучшие копировщицы ОКБ трое суток наносили на кальку общий вид центроплана, чертили эти гаечки – труд, который никому не нужен, но считавшийся нормальным. Вот тогда Сергей Владимирович и повел с этим борьбу. Он придумал нумерацию:

– Зачем писать нули? Столько лишних нулей! Значащие цифры и пишите.

Потом стандартизаторы нас взяли за горло, и вот сейчас сидим и рисуем нули в номерах чертежей.

Он был жестким по характеру, но не ругался, действовал спокойно, без шума. Знал у каждого слабое место, умел так поддеть, чтоб у тебя самого возникло желание сделать то, что нужно:

– Ты столько лет проработал и не можешь сделать? Что, мне тебя отругать, что ли? Да не хочу я тебя ругать, ты сам должен понимать...

Другому говорил иные слова, знал, например, что премия на него больше действует. Без шума умел заставить людей подчиниться. С ним не было разговоров – а что за это будет, какая премия...

«Надо сделать. А об остальном я буду думать. Сумею – чего-нибудь подкину, а не сумею – так пройдет».

«Людям надо обязательно помогать, – говорил он, – но до того предела, пока мы не входим в зону уголовного кодекса. Вы должны четко знать границы. С уголовным кодексом шутить нельзя. Лишний раз подумайте».

А в войну были всякие ловчилы...

Ильюшин стал называться генеральным конструктором, а начальником ОКБ он назначил Ворога. От техники ему пришлось немного отойти, но все конкретные вопросы решал он. Ему доверяли психологически. Скажем, работу до этого места делает один, а дальше другой. Где провести границу? Каждый старается ее отодвинуть от себя. Ильюшин скажет: вот так! И разговоры окончены.

Я ему многим обязан и считаю, что все заслуги, которые на нас навешаны, это его заслуги».

«В ОКБ он принимал резкие меры, – говорит В.А. Борог. – Были инакомыслящие люди, с которыми он не мог найти контакт. Он одно, те – другое.

Был один сотрудник – обижал, оскорблял, ни с кем не считался. Ильюшин собрал начальников бригад, поговорил в его присутствии. А тот:

– Сергей Владимирович, я ручаюсь головой!