Зорге, которого мы не знали - Ганс Гельмут Кирст Страница 29

— У вас нет никакой фантазии, папа Кетель, и в этом ваша сила. Чего только не вытворяют в такие дни. Ребенком я ждал с нетерпением этот праздник, так как мир виделся мне тогда хорошим и понятным. Я был набожным парнишкой и верил в чудеса и человеческое достоинство. Мне не исполнилось еще девятнадцати лет, когда разразилась война, на которую я пошел добровольно. И вот наступи ли рождественские дни, полные крови и гноя, пропахшие лазаретом и алкоголем, в грохоте снарядных разрывов. А идиоты вокруг орали: «Мир на земле!»

Папа Кетель покачал огорченно головой:

— Почему, доктор, вы никак не можете этого забыть, как и многие другие?

— Мне было не до того, — ответил Зорге. — Я учился и голодал. Чтобы согреться, я уходил из промерзшей комнаты и бегал по улицам. И вот я, доктор философии Рихард Зорге, в свои двадцать семь лет был вынужден пойти работать на шахту, чтобы не околеть с голоду. Да и шахта была не немецкой, а бельгийской. Тогда приходилось под Аахеном нелегально переходить границу, чтобы заработать несколько грошей. Так что было не до добрых рождественских праздников, дорогой Кетель.

— Вам наверняка пришлось много пережить в своей жизни, — с сочувствием сказал папа Кетель.

— А что такое несчастье? Разве это несчастье, когда человек садится на другой поезд, который к тому же попадает в аварию? Разве несчастье родиться в стране, в которой нужны только люди, вымуштрованные по определенной схеме, стране, стремящейся стать огромной казармой, а теперь превратившейся в колоссальный концентрационный лагерь?

— О чем вы говорите? — спросил Кетель обескураженно. — Видимо, вы слишком одиноки. Что вам нужно, так это — женщина. Не просто баба, которых у вас предостаточно, а жена. Ведь Рождество — семейный праздник!

— Оставьте меня, Кетель! — неожиданно зло прокричал Зорге. — Уходите к своей семье! Бросьтесь в объятия своих близких! Что вы, идиот, знаете о Германии, о дорогой и доброй Германии?! Знаете ли вы, что здесь творится? Это же расовый бред, не запрещенный в стране законом. Стали ли бы вы жить в этой Германии, будь вы один — без жены и детей? Знаете ли вы, что такое концентрационный лагерь? Знаете ли вы, что люди с другим цветом кожи считаются людьми второго сорта? Слышали ли вы о таком человеке, как Эйнштейн? Конечно же нет. А ведь он — величайший ученый мира и к тому же немец, Кетель.

— Так это же хорошо, что у нас такие люди, — пробормотал наивный ресторатор.

— Но Эйнштейн — еврей. А раз так, то в доброй, милой и дорогой Германии он — всего лишь еврейская свинья, недочеловек...

Немецкое Рождество! Семейный праздник! Праздник мира! Зорге охватывал ужас от этого беспардонного вранья, от балаганной шумихи мясников, пекарей, хозяев мелких лавок, от болтовни... благостной музыки, передающихся по радио. Все немцы изображают из себя страусов, прячущих голову в песок.

Расстроенный папа Кетель удалился, качая головой. Вскоре появилась официантка Митико, улыбнулась и спросила, не желает ли Зорге чего-нибудь выпить. Он отрицательно покачал головой. Его привело в уныние то, что он стал постепенно трезветь. Алкоголь, которым Рихард пытался заглушить воспоминания о прошлом, испарялся, как клочья тумана на солнце.

Зорге пустился в трехдневный загул, как бросаются в холодную воду, спасаясь от зноя в жаркую погоду. Посол спросил, не желает ли он провести

Рождество в кругу его семьи. Зорге отказался, так как не хотел слышать лицемерные речи в кругу людей, которых уважал. Да и Мартина спрашивала, не проведет ли он праздничные дни с ее семейством. Но Рихард решительно ответил отрицательно и зло добавил:

— Любовники должны быть вместе в кровати, а не под рождественской елкой.

После этого Зорге отправился к Кетелям, которые приняли его с распростертыми объятиями. Здесь он мог вести себя как хотел.

«Семейный праздник», — сказал папа Кетель. Семья! Зорге рассматривал ветви скромной елки, украшенной стеклянными шариками и мишурой. Семья! В Лихтерфельде, берлинском районе, в доме, где прошло его детство, тоже всегда стояла наряженная елка, но более пушистая и высокая, усыпанная сверкающими игрушками. Около елки стоял мальчик в матросском костюмчике. Прочитав стихотворение, он разглядывал стоявшие под елкой пакеты с подарками. Высокий, стройный и красивый мальчик, Рихард Зорге, с мечтательными глазами был радостно взволнован.

Но теперь, когда прошло около сорока лет, этот же Рихард Зорге сидел в задней комнате небольшого ресторанчика в Токио, небритый, в помятом костюме, с угрюмым выражением на все еще красивом лице, испещренном шрамами и морщинами. Его когда-то кроткие глаза смотрели холодно и отчужденно. В них отражались глубокая грусть и затаенный страх. Он чувствовал себя как дикий зверь, обложенный сворой охотничьих собак со всех сторон.

Семья! Его мать, русская женщина, умерла. Отец, немецкий инженер, тоже давно скончался. Своего жившего в Мюнхене брата, которого Рихард любил и которому часто завидовал, он видел в последний раз шесть лет назад. Брат опасался гестапо, и не напрасно. А Христиана, его, Рихарда, жена, которая разошлась с ним в тридцать втором году после восьмилетней совместной жизни, тоже боялась встретиться с ним, когда он был у брата.

Уже тогда для всех родственников Зорге и его друзей рождественские дни перестали быть по-настоящему праздничными.

Зорге схватил полупустую бутылку, стоявшую около него, и бросил в рождественскую елку. Зашатавшись, она упала на пол. Ветви ее еще несколько секунд вздрагивали. Пахучее содержимое вылилось из разбитой бутылки — это был ямайский ром — и растеклось вокруг. Казалось, что поверженная елка кровоточила.

Митико встала на колени. На ее лице можно было прочитать сожаление, но не упрек. Подняв елку, она осторожно и почти бесшумно поставила ее на прежнее место. Потом подобрала осколки разбившихся игрушек и вытерла пол.

— Ты хорошая девушка, Митико! — сказал Зорге.

Про себя же подумал: «Она такая же нежная и кроткая, как все матери. Возле нее невольно успокаиваешься. Она — женщина, рядом с которой можно спать спокойно. Конечно, у нее нет ума Христианы и страсти Мартины. Если бы все эти качества встречались у одной женщины, мир был бы совершенным. К