Юрий Щербак - ЧЕРНОБЫЛЬ Страница 29

Одним из первых пришел Сережа Уманский, секретарь комсомольской организации Припятского монтажного управления. Он работал без дозиметра, без ничего, ему дали, как сейчас помню, белый костюм, и он ночью работал, потом отпустили его поспать, а утром я его опять увидел в горкоме комсомола: "Что, Сережа?" - "Да, - говорит, - работаю, мешки насыпаем".

Ю. Бадаев:

"Всю смену в ночь на двадцать шестое мы пробыли на станции. Ближе к восьми часам была команда: всем покинуть рабочие места. Мы ушли в помещение гражданской обороны. Затем нас увезли домой.

Я сказал жене, что произошло нечто из рук вон - из нашего окна был виден разрушенный блок. Я говорю: "Детей желательно никуда не пускать. И закрыть окна". Жена, к сожалению, не выполнила моей просьбы - ей стало жалко, что я так натерпелся. Я лег, а она выпустила детей, чтобы не кричали. Дала мне возможность отдохнуть… Лучше бы я не спал… Команды, чтобы детей не выпускать, в субботу не было. В воскресенье поступила. Часов в десять бегала женщина и говорила, что детей не выпускать, не выходить из дома и слушать радио. В два часа началась эвакуация"

А спустя несколько месяцев ранним утром, еще в темноте, когда над миром стоял адский туман, выехали мы с Сашей Эсауловым в Зону. Ехали на "Жигулях"-восьмерке, в просторечии именуемой "зубилом" Эсаулов отличный водитель, и наш рейд был похож на авторалли. Дальний свет фар упирался в непроницаемые клубы тумана и ослеплял нас самих, на ближнем свете почти ничего не было видно, особенно там, где не нарисована разделительная полоса на асфальте, и время от времени дорога ускользала от нас, но как-то обошлось. Машина вела себя превосходно. ("Вот что значит передние ведущие колеса!" - восторженно говорил Саша - темноглазый румяный крепыш). На коленях у меня лежал кассетный магнитофон, и всю эту напряженную и опасную дорогу, поддерживая нас и вселяя уверенность, пели в машине ребята из Ливерпуля, знаменитые "Битлзы". Как-то удивительно сочеталась их музыка со стремительной поездкой по Зоне. На автомобиле нашем не было обычных номеров, только на капоте и на борту виднелись большие цифры: 002 - как на гоночных машинах. Изредка встречались нам по дороге бронетранспортеры с зажженными фарами, да кое-где работали войска противохимической защиты: солдаты в черных комбинезонах и специальных ядовито-зеленых бахилах.

Уже близ самого въезда в Припять мы вдруг увидели по обе стороны дороги срезанные бульдозерами пески, выкорчеванные пни, а дальше - рыжий, словно обгоревший сосновый лес. Тот печально знаменитый лес, что уже вошел в легенду Зоны под названием "Рыжий лес". Сюда обрушилась часть выброса из четвертого реактора. За этим лесом начинался город, а рядом с ним шел район так называемой "Нахаловки", самовольно поставленных "дач" - убогих дощатых хибарок, небольших садиков. В то воскресенье здесь отдыхали люди.

А. Перковская:

"В субботу в третьей школе был назначен сбор дружины, школа большая, две с половиной тысячи учащихся, и дружина там - полторы тысячи ребят. Должны они его были проводить во Дворце культуры. Ну вот, задали на совещании утром двадцать шестого этот вопрос, а В. Маломуж - второй секретарь обкома партии - сказал так: все, что у вас запланировано, - проводите. Директор школы, когда мы вышли после этого совещания, спрашивает: "Ну что мне делать?" Я говорю: "Проводите в школе, и не обязательно, чтоб все дети были". И сбор прошел все-таки, но в школьном спортзале.

В субботу прошли все уроки, ничего не отменяли. Но на улице не было никаких соревнований.

По первой и второй школам, там, где я была, окна закрыты. Лежали мокрые тряпки, стояли дежурные у двери, никого не впускали, не выпускали.

О других школах не знаю.

На воскресенье был запланирован пробег "Здоровье". Педагоги не знали - будет он или не будет. Одна из учительниц звонила в горком: "Я утром детей всех собираю в школу" И когда ей сказали, что уже об эвакуации все кричат, она воскликнула: "Какая эвакуация, ребята? Ведь у нас сегодня пробег "Здоровье"!"

Представьте: до эвакуации остается полтора часа. В кафе нашем детском, в большом торговом центре, полно родителей с детьми, едят мороженое. Выходной день, все хорошо, все спокойно. С собачками люди прогуливались по городу. А когда мы подходили и объясняли народу - реакция была бурной и недоверчивой: это не ваше дело, мол, что я хожу. Хочу - гуляю. И все. Люди так воспринимали.

Не знаю, верили нам, не верили. В магазинах много всяких продуктов, праздники на носу, люди закупают продукты, у каждого свои планы

- тот на дачу едет, тот туда…

Помню, Саша Сергиенко, наш второй секретарь, возмущался: "Видел только что - ребенок сидит на песке, а папа его СИУР - старший инженер управления реактором. Ну как он, зная, что авария на атомной станции, мог позволить ребенку сидеть, ковыряться в песке? А улица граничит с этим леском". Он "Рыжий лес" имел в виду…

Через сорок пять лет после начала Великой Отечественной войны снова в нашей стране прозвучало страшное слово "эвакуация".

Помню Киев сорок первого, охваченный тревогой, смятение на вокзале - мы жили недалеко от станции. Кто-то уезжал, кто-то оставался, кто-то не верил, что немцы придут в Киев (мой отец в первый день войны сказал, что через две недели мы будем в Берлине), кто-то уже заготавливал продукты, готовясь к оккупации. Никто ничего толком не знал, отчего неуверенность только нарастала. А немецкие самолеты нагло летали над Киевом, и под плексигласовыми колпаками видны были головы стрелков-радистов, победоносно осматривающих сверху древнюю столицу Руси, ее сверкающие золотом купола соборов. По городу ползли зловещие слухи об окружениях, о диверсантах, о парашютных десантах и танковых немецких прорывах, - а мы обреченно сидели дома, никуда не двигаясь, потому что отец уехал в прифронтовую полосу и ничего не было от него слышно. Отец - инженер-автодорожник - работал в управлении шоссейных дорог НКВД, он был членом партии, и мы могли лишь догадываться о том, что ждет под оккупацией семью "энкаведиста" и большевика. Но в один тревожный жаркий день июля 1941-го к нашему старому двухэтажному дому на Соломенке подъехала полуторка, из нее выскочил отец и дал нам полчаса на сборы. Мама металась по квартире, не зная, что брать с собой. Отец говорил, что это ненадолго, на месяц, максимум - на два, до осени, и поэтому теплых вещей мы не взяли, в суете забыв и самое необходимое… Потом в русскую стужу, в Саратове, мы вспоминали этот оптимизм отца, воспитанный газетами, радиопередачами и кинофильмами: перед войной шел распрекрасный кинофильм "Если завтра война".

С той поры воспринимаю я эвакуацию - любых масштабов - как огромное несчастье, всегда неожиданное, всегда вызывающее шок и растерянность, независимо от того, плохо ли, хорошо ли она организована. Какой-то исторический ураган вырывает человека с корнями из родной почвы, и очень непросто бывает восстановить жизнь в ее привычных формах.