Люди и праздники. Святцы культуры - Александр Александрович Генис Страница 29

30 апреля

Ко дню рождения Ларса фон Триера

Если Кесьлёвский продемонстрировал “Декалогом”, как телевизор может спасти роман, то фон Триер показал, что кино может сделать с драмой. В “Догвилле” он, ничего не потеряв, перенес на экран условный театр Дюрренматта и Брехта. “Меланхолия” взялась за Беккета.

Гений “Меланхолии” в том, что фильм пренебрегает жанром катастрофы. Она вписана не в фанатическую, а в чеховскую модель клинического реализма, который мучительно медленно раскрывает свою комическую несостоятельность в преддверии решительного конца. Другими словами, фон Триер изображает психологию апокалипсиса.

Разделив действие на две части, он раздал их паре сестер – Жюстине и Клэр. Они напоминают Марию и Марфу из Евангелия. Первая – в трансе, вторая хлопочет о земном. От людей (но не животных) Жюстина отличается смутным знанием будущего: она знает, что его не будет. Мы не умеем жить мгновением, только – взаймы у будущего, а его нет. Жюстина понимает, что сад не успеет вырасти, жених стать мужем, брак – семьей, работа – карьерой. Все это она знает наверняка, ибо пророки не приходят к знанию, а получают его, словно проклятие, раз и навсегда. Как жить пророку с истиной – вопрос жгуче интересный.

Финал – не секрет для зрителя, который знает, что всех ждет. Проблема в том, как жить в преддверии конца – месяц, неделю, день, минуту. Клэр готовится к торжественной тризне: вино, свечи, Бетховен. Жюстине хуже всех: как все пророки, она знает, что будет, но главное – чего не будет.

Страшный суд суров, но справедлив – он отделяет агнцев от козлищ. Но для фон Триера такой суд недостаточно страшный. Чужой планете все равно. Для нее мы со всем нашим злом, добром и Бетховеном не лучше динозавров. Ну, а теперь что делать с этим, уже совсем безнадежным знанием?

Фон Триер находит вслед за Достоевским выход, вспомнив слезу невинного ребенка. У Жюстины есть племянник, которого нельзя спасти, но можно отвлечь. Она сооружает на поляне шалаш, убеждая малыша в том, что он защитит их от приближающейся Меланхолии. Та уже занимает полнеба, а шалаш – из березовых веток. Смешно. И страшно, и честно. Ньютон не спас, Бетховен не помог, бессмертия нет, надежды – тоже, но хилый шалаш из кривых веток сделал свое дело: утешил малого и сирого. Пусть враньем и на мгновение, но это и есть искусство, и это – немало.

30 апреля

К Международному Дню джаза

Я плохо разбираюсь в джазе, но однажды понял, чем он может быть. Случилось это в Массачусетсе, по которому мы путешествовали вместе с Лешей Хвостенко. На шоссе нас, разомлевших и уставших, угораздило попасть в жуткую, многочасовую пробку. Положение спас музыкальный Хвостенко. Высунув руку из окна машины, он стал барабанить по крыше, напевая Summer time and the living is easy, но по-русски: “Сям и там давят ливер из Изи”. Через минуту все остальные, категорически лишенные слуха и голоса, последовали его примеру. Наше вытье привлекло внимание томящихся соседей, и вскоре вся дорога приняла участие в радении. Это был акт чистого творчества, обряд, стирающий границу между исполнителем и слушателем, между хором и солистом, между мелодией и тем, во что каждый из нас ее превращал.

Я слышал, что главное в джазе – не мастерство, а доверие к себе, ибо, в сущности, тут нельзя сделать ошибку. Импровизатор не может ничего испортить. Если у него хватает смелости и отчаяния, в его силах обратить неверный ход в экстравагантный. Считаясь только с теми правилами, которые он по ходу дела изобретает, импровизатор никогда не знает, куда он доберется. Прыгая в высоту, мы берем не нами установленную планку. В длину же мы прыгаем, как можем. Поэтому настоящую импровизацию завершает не финал, а изнеможение.

Джаз – это искусство, согласное впустить в себя хаос, искусство, которое не исключает, а переплавляет ошибку, искусство, успех в котором определяют честность и дерзость.

– Закрой глаза и дуй, – советовал Луи Армстронг.

Май

1 мая

К Международному Дню труда

Нам трудно представить себе будни рабовладельцев времен греков и римлян, но только потому, что мы не видим прямых аналогий. Стиральная машина и компьютер молча выполняют работу рабынь-прачек и рабов-секретарей. Это привычное положение радикально изменится не тогда, когда машины поднимут восстание, а когда бездушные рабы возьмут на себя не часть, а всю нашу работу.

Дети великой буржуазной революции, мы верим в мистерию труда, который выковывает характер, угодный Богу или Марксу. Но в античности труд был бременем, переложенным на рабов. Наши предшественники умели жить так, как нам еще предстоит, находя себе занятия не в цеху и в конторе, а на форуме и агоре. “Праздность, – говорил Сократ, – родная сестра свободы”. В первую очередь – от труда. В античной школе юных рабовладельцев не учили работать, потому что за них это делали тогдашние умные машины – “одушевленный инвентарь” (Аристотель). Избавленные от труда ученики готовились к другому поприщу. В Афинах это была философия. В диалогах Платона упоминается множество его земляков, которые постоянно были готовы вступить в спор, искать истину и признать ее недостаточность. В Риме философия была греческая, но политика – своя, и ее изучали все, кто мог себе позволить. Результатом такого образования стали западные мысль и демократия, право и империя.

Сегодня этот опыт может служить образцом. Об этом говорят конструкторы искусственного интеллекта, которые лучше других понимают, что они творят. С компьютером бессмысленно соревноваться, надо его обойти в том, на что он не способен. Ведь если машины и научатся писать стихи, картины и песни, они никогда не смогут получать от них того удовольствия, без которого нам нечем будет заполнить бескрайний досуг недалекого будущего.

2 мая

Ко Дню тунца

На украшенном эшафоте лежал уже обезглавленный труп. Вокруг него ходил профессиональный рыбак, представлявший улов, не скрывая восхищения противником. Он походил на матадора, уложившего быка и теперь хвастающегося подвигом. Рыба и впрямь была чудом природы. Пятнадцать лет она, как “Наутилус”, провела в семи морях, нигде не задерживаясь. (Тунец должен двигаться, чтоб не умереть.) Последнюю неделю рыба прожила в прибрежных садках Испании, где вместо обычного меню из водянистых кальмаров ела деликатесы: сельдь и сардины.

Как известно, чем лучше мы относимся к животным, тем они вкуснее. Когда пришла пора в этом убедиться, на спину 2,5-метрового тунца вскочил пожилой японец с тускло сверкнувшим мечом. Первым взмахом он отсек рыбью ключицу. Ее унесли сразу: видать, директору магазина. Потом с хирургической точностью самурай рассек тело пополам, обтер меч и, коротко поклонившись, ушел восвояси – в Японию. Теперь на тушу набросились помощники. Длинными ложками они соскоблили мякоть с хребта. Это прежде меня расхватали знатоки. Вслед пошла алая спина – на суши. И, наконец, ножи дошли