Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов Страница 29

случай тыл у меня есть — хоть рубщиком, хоть грузчиком. И материально: вернувшись из Якутии, где я за полтора года заработал безумные по тем временам деньги, я — восемнадцатилетний — оплатил весь первоначальный взнос за нашу с мамой кооперативную квартиру — все ее долги. Да и физически: еще лет двадцать тягали меня… все знакомые, кому надо было тайком завалить какое-нибудь неудобно растущее на участке дерево, чтобы на постройки не легло, забор не разнесло, провода не оборвало, — я их клал как в аптеке, с точностью до полуметра.

Так что не мог я этот кусок жизни пропустить, собрал из повести самые «дневниковые» куски, вернул персонажам их собственные имена, и… пожалел некоторые литературные описания, сделанные позже. В конце концов и то, и другое — мой текст, важно только честно предупредить, правда?

ЗДРАВСТВУЙ, ЯКУТИЯ!

Отрывки из дневника

Начато 1 сентября 1956 г.

Площадка, на которой приземлился наш самолет, упиралась в крутой, заросший рыжей лиственницей склон сопки. С другой стороны, за маленьким обрывчиком, начиналась речная долина, заваленная серым галечником и изрезанная глубокими, как шрамы, следами пересохших рукавов. За рекой — гладкая, похожая на железнодорожную насыпь сопка, а за ней неясные очертания каких-то гор. Лощина, где мы сели, была покрыта зеленым мхом, но тут и там виднелись серо-желтые подпалины. Ровной она только казалась. Приглядевшись, замечаешь, что она изборождена канавами, как на торфяном болоте. Где я это видел? Когда с мамой в деревню ездили?

— Давай, давай, разгружайся, — прикрикнул на нас пилот. Он был маленький, толстый, нос пуговкой и страшно солидный. Он чувствовал себя если не богом, то чем-то вроде того. Разговаривал начальственно и чуть презрительно.

— Давай, давай, а то дотемна провозимся. — И, хотя было всего два часа дня, спорить никому не пришло в голову.

— Летать, значит, я сюда больше не буду, — между тем продолжал пилот, — пока вы все эти канавы не закопаете. — Он сплюнул в ближайшую ямку. — Тут шею свернуть — раз плюнуть. Кирки, ломы, носилки есть? Засыпьте, значит, камешком, землицы подкиньте — тогда другой коленкор.

Наш начальник стоял перед ним, склонив голову чуть набок, и слушал. Очень внимательно и очень вежливо. И кивал, словно повторяя: да-да, разгружайтесь, пожалуйста. Конечно-конечно, непременно засыплем.

— Площадка по инструкции какая? — ехидно спрашивал пилот. — Четыреста на шестьдесят, а тут? — И, словно кто-то возражал ему, сердито добавил: — Ну, идем, идем — померяем.

Мы начали разгружаться. Работа эта за прошедшие три недели стала для меня привычной. Поворачиваешься спиной, слегка приседаешь, так, чтобы основная тяжесть пришлась на косточку, где кончается спина и начинается шея, берешься руками за углы мешка или ящика, напрягаешь слегка руки, наклоняя груз на себя, и одновременным пружинящим разгибом ног и плеч взваливаешь себе на спину 70 килограммов. Главное — чтобы груз удобно лег и распределился равномерно. Когда идешь с таким грузом, шаг становится тяжелым, упругим: не только ты давишь на землю, но и она на тебя. И чувствуешь себя с мешком как-то увереннее, значительнее. Сколько таких мешков и ящиков перетаскал я за эти дни — уму непостижимо. От баз на машины, с машин на склад, опять на машины, в аэропорт, на самолет, потом с большого самолета на маленький Ан-2 и, наконец, вот сюда, на этот пригорок, от которого рукой подать до реки. А груза в экспедиции — целая гора: оборудование, одежда, мука, консервы, разный инвентарь. Все это запаковано в мешки, баулы, ящики — простые и вьючные (непонятно только, на кого мы их будем вьючить), фанерные бочки — называются тубы, крафты — это такие мешки из многослойной плотной бумаги — и еще какие-то узлы неопределенной формы и непонятного назначения.

Впрочем, на этот раз разгружать было почти нечего. Самолет брал 800 килограммов, из них половина приходилась на пассажиров. Нас было пятеро, причем каждый весил 80 килограммов — здесь пилот был неумолим: «Что я вас, на весы сажать буду, что ли? Сказано восемьдесят — и пляшите. А то еще не сядем», — это был высший довод, оспаривать который не приходилось.

— Значит, еще метров на 150 удлинить, ну и расширить метров на 30 — тогда садиться можно. Да… флажки расставьте, в общем, черт бы ее побрал, эту вашу площадку, летать сюда… — он сердито ругнулся, потоптался на месте и пошел к самолету. Отойдя шагов десять, кинул через плечо:

— Через два часа буду обратно, костер дымовой зажгите, где повиднее… — и, продолжая бормотать что-то под нос, полез в кабину. Самолет заурчал, из-под крыльев полетели песок, сухая трава и кусочки мха, развернулся неуклюже и побежал по кочкам.

***

Выглядела наша работа довольно жалко. Огромное поле, на котором как-то безутешно копошатся четыре крохотные фигурки. Мы сравнивали бугры, выворачивали торчащие валуны, засыпали ямы, таскали носилками гальку и гравий. Работали не торопясь, размеренно, словно спешить было некуда. Поругивали пилота, но без особого воодушевления — ясно было, что ям более чем достаточно. По утрам я просыпался совершенно без сил. Ломило плечи, спину, руки, ноги — словом, все, что могло ломить. Монотонное махание кайлом напоминало мне японскую казнь, когда на голову прикованного осужденного капля за каплей падала вода, пробивая черепную коробку. Но стоило обозлиться и убыстрить этот безумно тягучий темп, как кайло начинало соскальзывать и вместо кусков глины и камней летели искры. Повсюду был камень. Руки я содрал в кровь еще в первый день. Теперь к этому добавился десяток царапин и ссадин от самых различных