Софья Толстая - Мой муж Лев Толстой Страница 29

В другой раз он хотел удивить барышень: в Казанской губернии в с. Панове, именье дяди Юшкова, бросился одетый в пруд, но, не доплыв до берега, попробовал дно, дна не оказалось, он стал тонуть, бабы убирали сено и граблями его спасли.

А то его заперли на Плющихе, в Щербачевом доме, за наказанье. Ему было двенадцать лет, и он выпрыгнул в окно со второго этажа. Прислуга снизу увидала, его подняли, положили в постель, и он сутки проспал.

Да, удивить, удивить всех… и всю жизнь так было. И удивил весь мир так, как никто!

Уехали Оболенские; у Л.Н. грипп, по ночам лихорадит. Была Марья Александровна Шмидт и священник тюремный из Тулы. Ветер, сыро. Стахович всякий день возит конфекты, груши, персики, сливы. Это неприятно, но молодежи вкусно. Эти дни занимались фотографией, и слишком упорно. Живу жизнью семьи, а на дне сердца что-то гложет: сожаление о чем-то, желание музыки, безумное, болезненное.

В доме совершенный разгром. Лакей влюбился в портниху Сашу и женится на ней; Верочка, шестнадцатилетний младенец, выходит замуж 18-го числа за приказчика. Повар уходит, кухарку свезли в больницу, Илья и няня в Москве. Никогда так не было. А гости без перерыва все приезжают и гостят. Сегодня приехал еще Ф.И. Маслов и Дунаев.

Л.Н. читал вечером ту повесть, над которой он теперь работает: «Воскресение». Я раньше ее слышала, он говорил, что переделал ее, но все то же. Он читал нам ее три года тому назад, в лето после смерти Ванички. И тогда, как теперь, меня поразила красота побочных эпизодов, деталей, и фальшь самого романа, отношения Нехлюдова к сидящей в остроте проститутке, отношение автора к ней; какая-то сентиментальная игра в натянутые, неестественные чувства, которых не бывает.

Дождь весь день и гости. Приезжал англичанин Mr. Right, кажется, и И., глупая старая дева, верящая в спиритизм. Эти гости – страшная повинность и тяжесть, налагаемая на семью, особенно на меня. Интересно мне было только одно, что они были в Англии у Черткова и всей этой сосланной колонии русских и нашли, что жизнь их страшно тяжелая, что с ними оставаться долго невозможно, так тяжела нравственная атмосфера их отношений между собой и их жизни вообще. Л.Н. это от меня тщательно скрывал, но я это всегда чувствовала…

Уехал Маслов; гуляли по дождю, который безнадежно льет и льет. Пошла было поиграть, но страшный стук в окно меня испугал: это Лев Николаевич пришел меня звать слушать чтение конца его повести. Мне жаль было оставлять игру, жаль было расстаться с арией Баха, которую я изучала и в красоту которой вникала, но я пошла.

Странное влияние музыки, даже когда я сама играю: вдруг начинает мне все уясняться, находит на меня тишина счастливая, делается спокойное, ясное отношение ко всем тревогам жизни.

Совсем не то впечатление производит на меня чтение повести Л.Н. Меня все тревожит, все дергает, со всем приводит в разлад… Я мучаюсь и тем, что Л.Н., семидесятилетний старик, с особенным вкусом, смакуя, как гастроном вкусную еду, описывает сцены прелюбодеяния горничной с офицером. Я знаю, он сам подробно мне о том рассказывал, что Л.Н. в этой сцене описывает свою связь с горничной своей сестры в Пирогове. Я видела потом эту Гашу, теперь уже почти семидесятилетнюю старуху, он сам мне ее указал, к моему глубокому отчаянию и отвращению. Мучаюсь я и тем, что герой, Нехлюдов, описан как переходящий от падения к подъему нравственному, и вижу в нем самого Льва Николаевича, который собственно сам про себя это думает, но который все эти подъемы очень хорошо описывал в книгах, но никогда не проводил в жизни. И описывая и рассказывая людям эти свои прекрасные чувства, он сам над собой расчувствовался, а жил по-старому, любя сладкую пищу, и велосипед, и верховую лошадь, и плотскую любовь…

Вообще в повести этой, – как я и прежде думала, – гениальные описания и подробности и крайне фальшивое, кисло-фальшивое положение героя и героини.

Повесть эта привела меня в тяжелое настроение. Я вдруг решила, что уеду в Москву, что любить и это дело моего мужа я не могу; что между нами все меньше и меньше общего… Он заметил мое настроение и начал мне упрекать, что я ничего не люблю того, что он любит, чем он занят. – Я ему на это ответила, что я люблю его искусство, что повесть его «Отец Сергий» меня привела в восторг, что я интересовалась и «Хаджи-Муратом», высоко ценила «Хозяина и работника», плакала всякий раз над «Детством», но что «Воскресение» мне противно.

– Да вот и дело мое духоборов ты не любишь… – упрекал он мне.

– Я не могу найти в своем сердце сожаление к людям, которые, отказываясь от воинской повинности, этим заставляют на их место идти в солдаты обедневших мужиков, да еще требуют миллиона денег для перевоза их из России…

Делу помощи голодающим в 1891 и 1892 ходу, да и теперь, я сочувствовала, помогала, работала сама и давала деньги. И теперь если кому помогать деньгами, то только своим смиренным, умирающим с голоду мужикам, а не гордым революционерам – духоборам.

– Мне очень грустно, что мы во всем не вместе, – говорил Л.Н.

А мне-то! Я исстрадалась от этого разъединения. Но вся жизнь Льва Николаевича – для чуждых мне людей и целей, а вся моя жизнь – для семьи. Не могу я вместить в свою голову и сердце, что эту повесть, после того как Л.Н. отказался от авторских прав, напечатав об этом в газете, теперь почему-то надо за огромную цену продать в «Ниву» Марксу и отдать эти деньги не внукам, у которых белого хлеба нет, и не бедствующим детям, а совершенно чуждым духоборам, которых я никак не могу полюбить больше своих детей. Но зато всему миру будет известно участие Толстого в помощи духоборам, и газеты, и история будут об этом писать. А внуки и дети черного хлеба поедят!

Вчера мне стало так грустно, что у нас с Л.Н. нехорошие отношения были накануне, и так он на этот раз кротко перенес мои суждения о повести и мои упреки о продаже ее, что я по какому-то внутреннему, сердечному толчку пошла к нему вниз, в кабинет, и выразила ему сожаление о резких словах моих и желание быть вместе, быть дружными. И мы оба расплакались, и оба почувствовали, что, несмотря ни на какие внешние разъединения, внутренне мы были все эти тридцать шесть лет связаны любовью, а это дороже всего.

Сегодня укладывалась, собираюсь завтра в Москву. Пробегала сегодня часа три по лесу, собирала мелкие рыжички в еловой посадке, рвала цветы, умилялась красотой природы, неба, солнца. Погода прояснилась.

Вчера вечером приехала в Москву.

Сегодня ездила утром купить провизии, потом по визитам, а вечером собрались мальчики, Мишины товарищи, а ко мне Наташа Ден, мисс Вельш, Гольденвейзер, Дунаев с женой, Маклаковы, дядя Костя и Сергей Иванович. Юша Померанцев мне говорил, что он играл сегодня часа три, чтоб мне вечером играть. Маруся его просила, он долго отказывался, но потом сыграл «David’s Bundler» Шумана. Но мальчики рядом играли в карты, их крик раздражал С.И., и он это выразил с досадой. «Я приду к вам как-нибудь и поиграю вам одной», – сказал он мне. – Мне это приятней.