Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев Страница 29

— Папирусы — это визитные карточки Египта. Стоят они от одного до пяти долларов, в зависимости от размера. Главное, что это настоящие папирусы, а не подделки из листьев пальмы и кожуры банана. Здесь всё нарисовано кистью на настоящем папирусе, сделанном по древней технологии третьего тысячелетия до нашей эры.

— Получается — пять тысяч лет назад, — без всякого калькулятора подсчитал старпом.

— Вот именно! В Каире, кстати, есть музей папируса, но в него мы уже не успеваем. В сравнении с папирусом бумага используется совсем недолго, хотя был период, когда они употреблялись одновременно.

— Не помню чего-то такого времени, — с удивлением протянул боцман.

— Восьмой век, уважаемый. Древним египтянам папирус служил не только для письма: он шёл в пищу, использовался как строительный материал, из него изготовляли одежду, обувь, циновки, плели корзины и многое другое.

— Ну, например, — опять пристал боцман.

— Что «например»?

— Что — «многое другое»?

— Например, лекарства.

— От чего?

— От ослабления потенции, например. Оно так и называется «Свиток папируса».

— Так это получается — на все случаи жизни, — восторженно заключил боцман.

— Именно так! Всего за три доллара.

— Беру! — тут же согласился боцман. Повешу дома рядом с картиной Айвазовского «Девятый вал». Люблю морскую тему. Старпом, одолжишь ещё три доллара?

Валера вынул калькулятор и, не глядя на него, подытожил:

— Итого с тебя двадцать три доллара.

Заразившись примером боцмана и впечатлённые рассказами Ахмеда, мы тоже набрали себе папирусов с изображениями богов, фараонов, сцен из давней египетской жизни и смерти. Ахмед сворачивал их в трубочки и закреплял резинками. Выходили из мастерской сувениров довольные — у каждого в руках был цилиндрический свиток папируса.

Боцман приставил свой свиток чуть ниже живота, похожего на бурдюк с вином, и с сарказмом, достойным старого моряка, произнёс, философски упёршись взглядом в какую-то далёкую точку в центре земли:

— Вполне достойный свиток.

Ахмед второй в целости и сохранности передал нас Ахмеду первому, пожал нам руки. Ладонь на этот раз у него была сухая и крепкая.

— Привет России! — на прощание почти пропел наш вездесущий гид. — Передайте, что без неё и нам тут не жить. Приезжайте ещё!

Смеркалось. Обратный путь в Александрию превратился в большие гонки во тьме египетской, подсвеченной фарами множества машин, едущих на максимально возможных скоростях. Всё напоминало какую-то бешеную беготню тараканов, спасающихся от действия дихлофоса, ралли без правил, громадную центрифугу светящихся молекул, метеоритный дождь — всё, что хотите, но только не мирную поездку после каирского турне. Машины следовали друг за другом на расстоянии вытянутой руки. Скорость на спидометре нашего «пассата» никак не хотела падать ниже отметки 120. Ахмед периодически ударял кулаками по баранке своего автомобиля и причитал в сердцах: «Что они плетутся, как индюки!» — и жал-жал на газ, забыв, что есть на свете такое устройство, которое называется тормоз.

Это было похоже на нескончаемое броуновское движение, в которое мы были вовлечены волею случая. Я опять сидел на переднем сиденье, рядом с Ахмедом, который пытался прорваться сквозь мчащийся поток автомобилей в тёмную даль александрийского горизонта. Он ловко лавировал в потоке автомобилей, пробивая малейшие бреши, возникающие на пути нашего стремительного движения. Лихорадочная гонка на генеральной трассе Каир — Александрия представляла собой некую игру: кто кого обставит на пути в райские кущи, куда попадают только первые десять лидеров.

В Александрийский порт мы въехали в полночь. У борта нашего временного обиталища — небольшого грузового парохода с языческим именем «Тор» — нас встречал капитан.

— Поздненько, поздненько, господа туристы. Завтра утром… — он посмотрел на часы, — какое завтра? Уже сегодня перешвартовка и выгрузка.

— А где погрузка? — поинтересовался старпом.

— Дают порт Кавала на севере Греции.

— Значит, пойдём в балласте, — в некотором раздумье констатировал старпом…

Наш дальнейший переход в балласте по Эгейскому морю едва не закончился трагически: в разыгравшийся не на шутку шторм мы на четыре часа лишились хода. И судно уже выносило на скалистый берег острова Пелагос. Но каким-то чудом нам удалось справиться с ситуацией и в последний момент запустить двигатель, что и отвратило неминуемую катастрофу.

— Это всё ваши пирамиды, — укорял боцман, — не надо было лазить туда, и не влипли бы в этот чёртов шторм. Проклятье фараонов не шутка. Вот на своей шкуре и испытали…

И надо ещё отметить, что все склянки с духами, которые мы скупили на фабрике парфюмов в Каире, благополучно доехали до наших европейских квартир и домов, но запах из них довольно быстро улетучивался, и тех букетов, которыми мы наслаждались, будучи в Египте, не было и в помине. Единственным исключением оказались духи боцмана. Стойкий можжевеловый запах неизменно держался и даже, казалось, усилился со временем. Боцман с успехом применял их у себя в русской бане: три капли на черпак горячей воды и — на каменку. Дух стоял! — неделю не выходил.

— Как поддам черпачок, — делился боцман, — так будто по уши в Египет погружаешься.

Вася из Сенегала

В начале семидесятых годов белоснежный научный лайнер «Профессор Визе» зашёл в столицу Сенегала город Дакар. В течение четырёх месяцев экипаж обеспечивал программу научных изысканий в экваториальной части Атлантики.

Стоянка была рассчитана на четверо суток. Этого было вполне достаточно, чтобы отдохнуть, сверить научные данные, пополнить запасы питьевой воды и продуктов. Увольнялись мы на берег группами по три-четыре человека. Таковы были установки, спущенные из партийных верхов, которые блюли нравственность и честь советского человека, попавшего за границу.

Старшим нашей группы оказался Николай Иванович — опытный моторист, беспартийный, мой сосед по каюте. Его выбрали по возрасту и по исключительному доверию со стороны первого помощника. Когда наша группа из трёх человек вошла в прокалённые солнцем кварталы Дакара, за нами тут же последовал худой босоногий африканец, предлагая купить массивный, ярко блестевший на солнце перстень, который он постоянно протирал о цветастые шорты.

— (Drum, orum, — всё время повторял он, — only two thousand and half. It is not expensive for pure gold[1].

С нашим решительным отказом эта сумма медленно падала и в полдень дошла до полутора тысяч франков. Мы остановились. Вокруг толкался оживлённый и говорливый африканский люд.

— Пить, — медленно ворочая сухим языком, произнёс вдруг Гена Желтяков, — надо бы где-то добыть пивка, да желательно холодного. Жажда замучила.

В глазах африканца мелькнула надежда:

— Don’t understand. How much you offer?[2]

В это самое время сидящий на