Картинки дипломатической жизни. Воспоминания сотрудника миссии Российской империи в Вашингтоне, Брюсселе и Лондоне - Петр Сергеевич Боткин Страница 29

Сознаюсь, мне этот момент перехода от света к мраку был неприятен, но я всегда ложился в постель до такой степени усталый, что довольно мне было положить голову на подушку и закрыть глаза, и я уже спал, спал крепким, здоровым, непробудным сном вплоть до утра…

Смутно я, однако, чувствовал, что неспроста все в доме – и я в том числе – находимся в состоянии какого-то гипноза, ощущая так или иначе постоянное присутствие среди нас Борисова… смутно я чувствовал, что и я увижу когда-нибудь Борисова, что что-то должно произойти… что-то страшное, таинственное, как и все, что относилось к памяти этого загадочного человека.

Однажды ночью я вдруг проснулся. Что-то холодное, как мрамор, давило меня с левого бока. Я понял, что не один в моей широкой постели, и вскочил как ужаленный.

При бледном свете чуть зарождающегося утра я разглядел, что в моей кровати параллельно со мною лежала длинная человеческая фигура в белом саване с черным платочком на груди…

– Борисов, – вскричал я в ужасе, – вы?..

И тут я заметил, как бледные губы мертвеца исказились в знакомую мне саркастическую улыбку, между тем как сам он продолжал лежать на моей постели неподвижно, как мраморный.

«Живой мертвец», – промелькнуло у меня в голове, между тем как по всему телу пробегали мурашки, я обливался холодным потом, а кровь, словно молотком, стучала в виски.

Как ни невероятно может показаться подобное видение, но в ту минуту я не сомневался, что белый, мраморный, холодный Борисов лежал передо мною на моей постели, смотрел на меня своими стеклянными глазами и презрительно улыбался, видя мое крайнее замешательство. При белом освещении еще не вставшего солнца я ясно видел его совсем таким, как на смертном одре.

– Оставьте меня, – прошептал я и, подбежав к окну, растворил его настежь…

Вместе со свежим воздухом что-то необыкновенно живительное и вместе с тем успокаивающее душу, чудно красивое и звучное хлынуло в открытые окна моей квартиры… то были мощные звуки органа и стройное пение монахинь католического монастыря на противоположной стороне улицы.

На монастырских часах пробило шесть. Борисов исчез… Я стоял как очарованный, жадно прислушиваясь к дивной музыке, доносившейся из-за монастырской ограды.

Я не знаю, как выразить то, что я испытал, но я знаю, что в атмосфере было что-то особенное, чувствовалась уверенность в себе. Я точно вдыхал в себя бодрость, силу и крепость, и вместе с умиротворением ко мне возвращалось чувство жизнерадостности.

Воспоминание о Борисове отошло на дальний план. Я был уверен, что больше не увижу его никогда, и я снова чувствовал себя свободно и легко, как поистине счастливый человек, преисполненный благодарности за все, что свыше ему дано в этом мире испытаний, треволнений и чудес.

Теодор Рузвельт

Я знавал Рузвельта еще маленьким человеком, тридцать с лишком лет тому назад, во время президентства Гаррисона, когда Рузвельт заседал в Комиссии по гражданским делам (Civil Service Commission) в Вашингтоне. Рузвельт уже тогда слыл за человека высокообразованного и блестящего оратора, но никто еще в нем не предугадывал будущего президента республики и столь крупного государственного деятеля. Мы сошлись не в обществе, где он показывался редко, не на политической почве, где он только начинал проявляться, а на спортивной арене бокса.

Рузвельт был большим любителем и знатоком этого спорта и не пропускал ни одного состязания. Встретив меня однажды в одном гимнастическом клубе на боксерском вечере, Рузвельт посадил меня рядом с собой в первом ряду под самой эстрадой. Мы были так близко к борцам, что запах пота их обнаженных тел неприятно поражал мое обоняние, а сами они, гоняясь друг за другом на небольшом пространстве, огороженном канатом, наседали один на другого, обмениваясь отчаянными ударами. Только и видны были в воздухе кулаки, округленные перчатками, набитыми войлоком. По временам борцы сцеплялись, перегибались у самого каната, того и гляди, сваливались на нас.

Рузвельт внимательно и страстно следил за ходом борьбы. Вся зала находилась в состоянии какого-то дикого напряжения. Люди кричали, махали руками, вскакивали со своих мест, ободряли то того, то другого борца, неистовствовали, когда после затрещины один из борцов падал на землю и еще больше галдели, когда он вставал и с кулаками лез на противника…

Рузвельт, весь красный, тоже что-то кричал, покрывая громким голосом другие голоса. Его рот широко раскрывался, при чем обнаруживались его крупные, крепкие зубы. Он был страшен.

Каждые три минуты бой приостанавливался, и борцам давалась одна минута передышки. Их обмахивали мокрыми полотенцами, обмывали их раны губками, пропитанными спиртом, между тем как зала не унималась.

В один из таких минутных антрактов я заметил на арене человека, который ползал на коленях, быстро подбирая какие-то красные гвозди, как мне показалось.

– Что он делает? – спросил я Рузвельта.

– Это дантист, он собирает вышибленные зубы, – равнодушно заметил мой приятель. – Он надеется их обратно вправить. Кажется, это возможно.

– Вы любите бокс? – спросил меня Рузвельт после состязания.

– Откровенно говоря, – нет, не люблю. Я даже не понимаю хорошенько, что может прельщать людей любоваться таким побоищем; почему тысячи людей увлекаются боксом, миллионы им интересуются и бьются об заклад, рискуя целыми состояниями?.. Не понимаю.

– Подождите, – сказал Рузвельт, – вы еще не знакомы с правилами бокса и потому не можете понять. Бокс – благородный спорт. Он развивает в человеке силу, ловкость и отвагу. Три хороших качества нашей природы.

– Бокс также развивает страсти, – заметил я, – дикие страсти.

Рузвельт добродушно рассмеялся.

– Знаете, – сказал он, – это не так предосудительно, как вам кажется. Эта самая страстность показывает, что в жилах наших течет кровь, здоровая кровь, а не какая-то сыворотка.

Рузвельт подарил мне картинку-рекламу только что вышедшей тогда в свет книги о боксе. Громадный, здоровенный парень, полунагой, с бритой физиономией английского кучера, изображен на картинке опирающимся толстыми ногами на маленький земной шар. Под рисунком лаконическая надпись: «Джон Салливан – чемпион мира».

Вся Америка понимала, что это означало. «Непобедимый» Джон Салливан, гордость и слава Бостона, одна из популярнейших личностей в Соединенных Штатах, в продолжение двенадцати лет признававшийся первым боксером в мире, написал книгу под заглавием «Воспоминания гладиатора XIX века».

Не думаю, чтобы Салливан сам писал эту книгу. Вероятно, она написана со слов его каким-нибудь бойким журналистом, но, во всяком случае, книга очень своеобразная, в своем роде интересная, издана тщательно и содержит несколько портретов автора и разбитых им противников. На