Александр Чудаков. - Ложится мгла на старые ступени Страница 29

Позже Антон спрашивал, не знал ли он философа Лосева, который тоже был там. Егорычев не знал, но помнил стихи:

Тачку тяжко везем по гробам.

Лучше б Лосев молчал про пиво,

Что давали в Египте рабам.

Однажды Антон копал погреб старушке, соседке по даче, которую снимал в то лето по Казанской дороге. Погреб был очень нужен - холодильника не имелось и не предвиделось. Старушка сказала, где копать, и уехала, он начал с ранья, увлекся, копал дотемна и вырыл яму глубже своего роста. Приехавшая наутро хозяйка не поверила, спрашивала, кто помогал; сосед засвидетельствовал: “Один рыл, этот лоб. Как экскаватор”. Она все ахала, заговаривала про оплату, хотя он сразу сказал ей, что сам готов приплатить за счастливое времяпрепровождение, - и теперь повторил, что ничего не возьмет. Тогда она заплакала. Ее мужем был Стэн - известный в двадцатые годы марксист. Учил марксизму Кобу, как они все его еще называли. Читал с ним Гегеля, Маркса, тогда мало переведенных, готовил лекции, которые Сталин читал в университете им. Свердлова и из которых получились потом “Вопросы ленинизма”. Кто-то спросил Стэна: “Ну как Коба в качестве ученика?” - “Туповат”, - ответил Стэн. Он исчез, когда еще не было принято брать семьями, может, потому вдова осталась жить. Она плакала и говорила: “Мне никто еще не рыл ям”.

Первую плату за землекопные работы Антон получил в тридцать пять лет на рытье траншеи для здания Комитета стандартов на проспекте Мира. За неделю - свою двухмесячную зарплату младшего научного сотрудника. Здание построили, не озаботившись подготовить траншею для коммуникаций, а теперь экскаватор между ним и стеной другого дома уже не проходил. Сроки же, конечно, подпирали. Именно для таких случаев существовали летучие бригады, работавшие сдельно; землекопы трудились с рассвета дотемна, а если надо - и при электричестве.

Нужно было срочно перебросать кучу земли, которая осталась от котлована и к которой тоже нельзя было подобраться экскаватору. Антон сказал:

- Я перебросаю.

Петр, бригадир летучих бригад, посмотрел внимательно. Он видел всякое.

- Бросай.

Вечером Петр, как всегда, приехал на своем “Москвиче”. На месте кучи была площадка. Стремоухов доскребывал ее совковой лопатою.

- Школа Беломорканала? Учил - кто-нибудь оттуда?

- Оттуда меня учили копать. Бросать учили - из другого времени.

Из другого времени был одноглазый Никита - рабочий котельной чебачинской угольной электростанции, а когда-то кочегар броненосца “Ослябя”, участник Цусимского сражения. “Это тот броненосец, что перевернулся?” - спросил начитанный мальчик Антон, опираясь на сведения, почерпнутые из романа Новикова-Прибоя. Никита, за всю жизнь прочитавший, кроме инструкций котлонадзора, только один художественный текст - рассказ Толстого “Акула” и не подозревавший, что такое можно узнать из литературы, был потрясен, Антона полюбил и разрешил заходить к себе в котельную. Поил его молоком.

- Неуж стали давать за вредность?

- ..я с два. Нюрка приносит. Сначала мне - вершки, а снятое - в райком. Хорошо тому живется, кто с молочницей живет. Молочко он попивает и молочницу …т. К молоку полагались бублики, кои он приносил откуда-то из дальнего угла котельной, нанизав на черный от угля палец всегда одно и то же число: три штуки, они тут же съедались, и приходилось идти сызнова.

- Палец не …, - с сожаленьем говорил Никита, - пять штук не наденешь.

И снова приносил три бублика.

Никита рассказывал много чего, но период их тесной дружбы пал на девятый класс - самое критиканское время в жизни Антона. Он многому не верил - например, что Никита был знаком с автором песни “Раскинулось море широко”. И осмелев, прямо спрашивал, не травит ли кочегар. “Вот те хрест”, - крестился тот; уже студентом Антон узнал, что автор знаменитой песни, бывший моряк, благополучно здравствует в Таллине.

Еще раньше, классе в пятом, Антон услышал от Никиты, что герои-матросы с “Варяга” вовсе все не погибли, - и в первый же год московской жизни Антона этому явилось подтвержденье: в 50-летний юбилей истории с крейсером в газете поместили снимок всех еще живых к тому времени моряков - одетые в форменки с гюйсами, они обсели весь редакционный стол. По сведениям Никиты, корабельный священник на героическом судне, о. Михаил, был братом капитана. Так или нет, узнать Антону потом не удалось, но фамилия у священника действительно была та же - Руднев.

Из любви к просвещению Антон тогда же рассказал своим приятелям-пятиклассникам, что оставшихся в живых с “Варяга” вывезли на лодках.

- На лодках? - закричал самый главный милитарист Генка Меншиков. - Во-первых, на шлюпках! И никто их никуда не вывозил! Ты что, не видел кино “Гибель “Варяга”? А в песне как?

И своим твердым маленьким кулачком, как он хорошо умел, ткнул Антона прямо в зубы. Всеобщая молчаливая поддержка была на его стороне. Плюя кровью, Антон плелся домой.

Это был не первый случай, когда его били за неверие в фантастические сведения. Первый был с орлом, когда он не поверил, что есть такие, у которых размах крыльев - от речки до улицы Набережной, то есть метров пятьдесят. Второй случай - когда Генка Созинов рассказывал, что огромные круглые валуны на Озере сначала были мелкой галькой, а потом выросли до размеров с пол-избы. Антон, опираясь на учебник “Неживая природа”, утверждал, что камни не растут, а только разрушаются. Третий - Антон усомнился, что если в середине пыльного смерча в землю воткнуть нож, то брызнет кровь - чёрта.

Но эти случаи Антона не учили, жажда света истины оставалась неистребимой. Еще в университете он чуть не подрался с Толей Филиным, оспаривая на основании фактов полководческий гений Сталина. Уже были напечатаны слова “культ личности”. Но как вскинулся Толя, как стал кричать, что Сталина партия посылала на самые важные фронты - и дальше по “Краткому курсу”. “И чего ты с ним об этом, - увещевал положительный Коля Сядристый, - его так учили в курском педучилище”.

Когда Антон просил Никиту рассказывать про Цусиму, он всегда отнекивался.

- Да прочитай в своем кирпиче, который ты мне показывал. А вот про “Варяга” - везде туфта одна. Есть у меня один дружок - с “Варяга”. В Омске живет. Приезжает иногда. Тоже кривой. Мы и дружим: пара глаз на двоих. Надо вас свести.

Но свести их Никите удалось, когда Антон был уже студентом; зато уж тут рассказ друга Никиты он записал. Забыл, правда, спросить такую мелочь, как фамилия рассказчика; теперь уж не узнать. По его рассказам, дело было так.

- “Варяг” с “Корейцем” на посту Чемульпо стояли - в распоряжении, значит, посланника нашего, Павлова… И японский крейсер тут стоял… Видим, снялся он и меж другими всякими судами путается… Ну, думаем, что-то не то… А ночью огни потушил, по-боевому, и ушел совсем. Утром посылает командир наш “Корейца” - с письмом в Порт-Артур… Отошел тот мили четыре от рейда - навстречу ему японская эскадра: шесть боевых, добровольческие и миноноски… Три мины в него пустили, однако не попали. Видит “Кореец”, - не пройти, повернул. Тут уже мы стали готовиться… За ночь на палубу столько снарядов понатаскали, что не повернуться. Командир наш Руднев на крейсер “Тальбот” поехал с англичанами и французами разговаривать, а японский адмирал прислал туда бумагу, чтоб на бой выходили. К нам на “Варяг”, значит, побоялся прислать. Вернулся командир на крейсер, команду на шканцы собрал: “Вот, братцы, - говорит, - война! Если бы они были порядочные люди, нас бы выпустить должны, а так… Сражаться будем до последней возможности и сдаваться не будем. Каждый делает свое дело. В случае пожара тушите без огласки, так же с пробоинами. Да что тут долго разговаривать. Осеним себя крестным знамением и пойдем смело в бой за веру, царя и отечество. Ура, братцы!” Тут музыка заиграла, “Боже, царя храни” запели, простились мы друг с другом, каждый другого просил, чтоб домой написал, если меня, к примеру, убьют. И пошли мы с рейда. А на всех судах англичане, французы, итальянцы команды повыстраивали, “ура” нам кричат, наш гимн играют… А японцев - шесть больших и восемь миноносок. Ну, они не дали нам выйти, как по закону должно, на восемь миль, а еще в проходе в самом узком месте стрелять зачали… “Варяг” сперва не отвечал. А потом началось - нельзя рассказать! Ну, упадет рядом с тобой кто, переступишь. Да некогда думать было. Каждый свое занятие имел. Мичмана нашего бомбой - одна рука осталась, по руке и узнали, нежная была такая, и манжет твердый, белый, в буквах - он на него стихи записывал… Капитан отлучился с мостика на минуту, а туда бомба - уже шел обратно - ничего, контузило только. Героический был капитан. Меня царапнуло тогда же - с тех пор и глаза-то нету. Потому и в кочегары пошел - с флота уходить не хотел.