Арье Вудка - Московщина Страница 29

Взять бы вас, мои дорогие-хорошие, да оторвать от родины, да две тысячи лет без передыху травить по всем чужбинам, как диких зверей, – а потом и посмотреть бы, какими вы стали, да и сравнить.

И еще одну, страшную для них истину не могу не сказать: даже после этих, не теоретических, а реальных двух тысяч лет, мы ни при каких обстоятельствах не смогли бы ответить им тем же – жестокости не хватило бы и на сотую долю.

Не хочу обойти молчанием несправедливые обвинения и против других порабощенных народов, что они, дескать, распинали ни за что ни про что невинную Русь. Кто резал венгров в 1848 году, кто куражился над Польшей, кто, как щенят, топил китайцев в реке во время русско-японской войны, кто порабощал Латвию, Кавказ, Украину, сто или двести других народов в течение сотен лет? Нет, не вам, господа, выступать в роли обвинителей.

И кто выиграл в результате? Кто сохранил – единственный в XX-ом веке – колониальную империю? Кто умножился не за счет рождаемости, а поглощением других? И кто потерял большую долю своих голов под колючей проволокой? И кто стоит на грани национальной смерти? Ответьте, если можете. И не приписывайте чужие жертвы – себе, а свои преступления – другим.

Для патологий в России, особенно в тюрьмах и лагерях, благодатная, тщательно удобренная почва. Наступление на человека идет со всех сторон. Страшнее всего – атмосфера кошмарной подозрительности, нагнетания напряженности («бесогонка» – по лагерному определению), мрачной, угрюмой, свинцовой злобы. Один русский оппозиционер в эмигрантском журнале («Грани») описывает, как в метро человек реагирует на ребенка, не уступившего кому-то место: «Я бы им глаза повыдавливал!» Это очень характерно. В лагере на зека по фамилии Дане мент написал рапорт: «Спал у железнодорожной насыпи с неизвестной целью».

Кстати, у этого Дане друзья спрашивали: «Как это ты, латыш, такой сачок? Ведь латыши пашут, как трактора!»

«Так я же СОВЕТСКИЙ латыш!» – пояснял Дане, и на его молодом хитроватом лице играла усмешка. Другой зек, из уголовников, го кличке Окурок, маленький, плюгавенький, не любил вставать вовремя. В результате родился следующий официальный рапорт:

«…Я предложил осужденному встать. Осужденный предложил мне пососать член».

– Ну, а ты! – умирали от хохота зеки, останавливая сконфуженного мента.

Особенно ужасно вдруг оказаться под всесокрушающим лагерным прессом без всякой духовной поддержки, без религиозных книг, без всего. А опора требуется, как воздух, человек стоит над пропастью. И приходится ему наспех, кое-как, возводить здание своей души из первого попавшегося под руку хлама. Проще всего найти козла отпущения, уцепиться за какое-нибудь «анти-», антисемитизм, скажем. Последнее весьма поощряется и инспирируется.

А тут еще телесные проблемы. Острый, многолетний половой голод. Многие партизаны, к примеру, еще мальчишками попали в лапы чекистов. Они старятся в лагере, так никогда в жизни и не прикоснувшись к женщине. Вокруг только серые зековские робы да кровавопогонные ментовские мундиры – и так всю жизнь! Некоторые не могут смотреть фильмы, млеют, увидев на экране живую женщину…

Белковый, витаминный, качественный и количественный голод из года в год подтачивает силы, иссушает мозг, истощает нервную систему, провоцирует медленные, но необратимые патологические изменения в организме.

А тут еще режим, построенный на такой хитроумной, мелочной неистощимой мстительной злобе, что соблюсти его немыслимо, а малейшее нарушение грозит неисчислимыми карами… Ходишь, как по лезвию бритвы…

А тут еще давление на семью, попытки искусственно разрушить ее, лишение редких свиданий, увольнение с работы, перехват писем, коварные сплетни и слухи, глухие угрозы… Есть от чего помешаться.

«Мы подобны мухе, которую высосал паук» – говорил мне старый эстонец. Он имел в виду, что на вид муха совершенно целая, а на самом деле осталась только мертвая оболочка.

Бывший боец УПА нес электромотор. Он остановился, вытер пот и сел со мной на скамейку. «Такую ерунду немного пронес – а уже весь, мокрый, меня всего трясет»…

30. Провокации

Сумасшедших не спешат убирать из лагеря. Зачем лишать политзеков такой милой и приятной компании? Тем более, что психбольницы предназначены теперь для идеологически больных…

Милые картинки бытового безумия так и стоят у меня перед глазами.

Лагерный туалет, сколоченный из досок. Там морозными зимами зеки приобретают геморрой. Но сейчас лето. У входа лежит Войтечук, старик, исхудалый, почерневший. У него черные помутневшие глаза и жиденькая козлиная бородка. Никто не знает, за что он сидит, но его самого знают все: это один из лагерных сумасшедших. Он плохо понимает, что происходит вокруг. Часто ни с того, ни с сего начинает тихо и быстро-быстро бормотать: «Тикай, тикай, тикай!..» Видно, до сих пор убежать от судьбы хочет. Произнося эти слова, он торопится куда-то скрыться. Сейчас он спит у входа в сортир. Менты – ноль внимания.

Сижу в душной переполненной комнатушке библиотеки, пишу письмо. Когда зек пишет – это всегда «подозрительно». Вдруг подходит вплотную человек неопределенного возраста и молча смотрит в мои бумаги. Что за наглый стукач?

– В чем дело?

В ответ неопределенное междометие, та же поза, тот же вид крайней заинтересованности в том, что я пишу.

Вскипаю, поднимаюсь, силой вывожу его из библиотеки, подталкиваю в спину. В самом деле, что за наглость!

– Что случилось? Оставь его, это Адам, он не в себе!

Я растерянно отпускаю Адама…

Сижу за баней в воскресенье, греюсь под летним солнышком, читаю журнал. Появляется мой сосед по бараку, Эрстс, усаживается неподалеку у стенки в «позу лотоса» и начинает громко прерывисто дышать одной ноздрей, затыкая другую. Малый помещался на йоге… И параллельно – на юдофобии. Я читаю, не обращая на него внимания. Вдруг слышу звериное рычание. Эрстс смотрит на меня, вращая выпученными глазами бешеного таракана и с глухим рычанием, сжимая в руке камень, стучит им о фундамент… Видимо, мое присутствие мешает его медитациям, и он, на манер гориллы, дает мне знать об этом. Ухожу от греха подальше и по дороге, с другой стороны бани, вижу второго молодого латыша, почти голого, который стоит часами неподвижно в странных позах. Однако он не кататоник, а фанатик загара. Он хочет, чтобы каждый уголок его тела (подмышки, например) загорал наравне со всеми остальными. Этой идее он посвящает все свободное солнечное время…

Сколько людей сходило с ума на моих глазах, и им нечем было помочь… Когда это происходит с человеком, которого давно знаешь, с которым был достаточно близок – ощущение ужасное.