Владимир Мелентьев - Фельдмаршалы Победы. Кутузов и Барклай де Толли Страница 29

Вот как описано это в стихотворении Михаила Юрьевича Лермонтова:

Ну ж был денек! Сквозь дым летучийФранцузы двинулись, как тучи,И всё на наш редут.Уланы с пестрыми значками,Драгуны с конскими хвостами,Все промелькнули перед нами,Все побывали тут.Вам не видать таких сражений!..Носились знамена, как тени,В дыму огонь блестел,Звучал булат, картечь визжала,Рука бойцов колоть устала,И ядрам пролетать мешалаГора кровавых тел.Изведал враг в тот день немало,Что значит русский бой удалый,Наш рукопашный бой!..Земля тряслась — как наши груди;Смешались в кучу кони, люди,И залпы тысячи орудийСлились в протяжный вой…

В ходе сражения Багратион и Барклай, напрочь забыв прошлые обиды и недоразумения, не считаясь ни с формальным подчинением частей, ни с границами полос армий, были едины в стремлении — выстояв, победить!

Когда в боях за Семеновские флеши Багратион израсходовал свой последний резерв, он восполнил его частью сил 1-й армии. Он же в трудный момент сражения, обращаясь с просьбой о поддержке к Кутузову, просит о помощи и своего соседа и незамедлительно получает от Барклая четыре кавалерийских полка.

В ходе ожесточенной битвы генерал Багратион, «на ком почти сверхъестественно держался левый фланг», был тяжело ранен. Заприметив (при перевязке раны) адъютанта командующего 1-й армией, обращаясь к нему, сказал: «Передайте генералу Барклаю, что участь армии и ее спасение зависят от него. До сих пор все идет хорошо. Да сохранит его Бог!»

Истекая кровью, Петр Иванович продолжал руководить боем, пока не потерял сознание. Позднее, будучи в лазарете, во время перевязки (которую делал лейб-медик Виллие), увидев здесь же раненого адъютанта Барклая (В. Левенштерна), преодолевая боль, он обратился к нему с просьбой «передать Михаилу Богдановичу уверение в своем искреннем его уважении».[65]

После эвакуации Багратиона Барклай немедля прибывает на левый фланг русской армии, где находит войска сильно расстроенными, а резервы израсходованными, потому еще до принятия мер Кутузовым производит спешную перегруппировку части своих сил по усилению левого крыла.

Между тем ожесточение битвы нарастало. События на Бородинском поле принимали все более драматичный характер.

Не получив результата на левом фланге, Наполеон огромными силами атакует центр русских войск, то есть армию Барклая. «На всей нашей линии, — писал его адъютант А. Муравьев, — кипело ужасное побоище. Бой пехотный, ручной на штыки, кавалерийские атаки… артиллерийский непрерывный огонь… убитые и раненые падали с обеих сторон, по ним скакали орудия и кавалерия… груды, горы убитых лежали на пространстве четырех верст».

Как воин и полководец Барклай на Бородинском поле был великолепен. Простой, ясный и практичный ум его расчетливо оценивал обстановку и принимал абсолютно правильные решения. Предусмотрительность его была всеобъемлющей. На поле боя он видел все и с неизменным присутствием духа спокойно отдавал распоряжения. Вместе с тем он сам водил воинов в атаку.

«Храбрости необычайной: не разумеет страха», — писал о нем Ермолов. Он умело противопоставляет маневру Наполеона контрманевр, атаке — контратаку. Временами инициатива Бородинского сражения переходила к нему. Он предотвращает прорыв то левого фланга спешной переброской сюда корпуса К. Багговута, то центра — усилением его корпусами Ф. Корфа и А. Крейца. Предвосхищая намерения Наполеона по захвату батареи Раевского, он перемещает сюда кавалерийские соединения.

Здесь, в районе центральной высоты, развернулась величайшая в истории войн кавалерийская сеча. В атаку на врага шел цвет русской кавалерии: кавалергарды и драгуны, конногвардейцы и гусары, «и казалось, вся высота превратилась в движущуюся железную гору. Блеск оружия, касок и панцирей, освещенных солнечными лучами, смешался с огнем орудий, которые несли смерть со всех сторон, делали редут похожим на вулкан в центре армии», — так описано это волнующее зрелище.

С хладнокровием, которого не мог растопить зной Бородинской битвы, теперь Барклай, не обращая ни малейшего внимания на свист пуль и вой ядер, как демон носился по полю брани, появляясь в самых опасных местах сражения. В полной парадной генеральской форме, с обнаженной шпагой в руке, он был постоянно в рядах тех, кто атаковал и кого атаковали.

«У него не иначе как жизнь в запасе!», — воскликнул генерал Милорадович. «Он ищет смерти», — вторили ему солдаты. Действительно, смерть витала вокруг него. Под ним пали четыре лошади, были убиты два его адъютанта и ранены девять сопровождавших его офицеров. Дважды он чуть не попал в плен, но сумел отбиться. Его шляпа была прострелена, а мундир забрызган кровью. А он, как заговоренный, оставался цел и невредим.[66] Солдаты, ранее не желавшие отвечать на его приветствие, теперь при приближении Барклая восторженно кричали ему: «Ура!»

Когда очередная лошадь под ним была ранена и польские уланы бросились, чтобы схватить генерала, на выручку мужественно устремились те, кто еще вчера подозревал его в измене.

Сменив коня, Барклай все так же неистовствовал. Патриот в самом лучшем понятии этого слова, он исполнял свой ратный долг, не думая о себе. Впрочем, только ли патриотизм предопределял поведение Барклая на Бородинском поле?

Вспомним, что Бородину предшествовало беспрерывное отступление армий с полным неприятием полководческого замысла Барклая (генерал «Болтай-да-и-только»). Вспомним о явном недоверии с подозрением в измене («генерал-инородец»). Вспомним об огульных обвинениях его «во всем и вся», как устно, так и письменно изъявляемых. И все это на фоне всеобщей ненависти к нему за оставленную территорию и поруганную честь русского воинства!

Вспомним и об отстранении Барклая от руководства действующей армией, и о неопределенности министерского поста, о том моральном кризисе, что пришлось ему пережить, узнав о негативной оценке сохраненной им армии. Вспомним о письмах в Петербург, в которых он высказывал желание умереть в предстоящем сражении, — и тогда будут понятны слова Александра Сергеевича Пушкина, посвященные Барклаю де Толли в Бородинском сражении:

Там устарелый вождь, как ратник молодой,Свинца веселый свист заслышавший впервой,Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —Вотще!..

Сам же Михаил Богданович в письме, отправленном в Петербург после Бородинской битвы, признается: «Что касается лично до меня, то с твердостью покоряюсь моему жребию. 26 августа[67] не сбылось мое пламеннейшее желание — провидение пощадило жизнь, которая меня тяготит».