Петроний Аматуни - Крепкий орешек Страница 3

Но мало кто знает, как труден и долот был путь этого человека к штурвалу воздушного корабля…

…Высотомер показал 1200 метров.

Иван сбавил обороты мотора, перевел самолет в горизонтальный полет и глянул за борт. С этой высоты запорошенная снегом земля, с неясными оттисками замерзших речек и невысоких белых холмов, была похожа на неоконченную карту, на которую неторопливые топографы еще не успели нанести зеленые силуэты лесов, коричневатые штрихи возвышенностей и светло-синие крапинки прудов и озер.

Он ощутил левой щекой упругий морозный воздух и улыбнулся. Далеко, точнее, глубоко внизу, сходились буквой «У» едва заметные линии дорог, а рядом лепились у подножия холма сероватые домики хуторка — это и был центр пилотажной учебной зоны: над ним разрешалось выполнять фигуры высшего пилотажа.

— Рыбу удишь, Гроховский? — насмешливо прозвучал в правом ухе голос инструктора Дубенского.

Иван выпрямился и вздохнул.

— Давай снова отрабатывать глубокие виражи, — кричал в переговорный аппарат Дубенский. — Понял?

Курсант покорно кивнул и, не оглядываясь, слегка нажал на сектор газа. Шум мотора усилился, а стрелка прибора скорости дрогнула и как бы сделала полшага вправо.

— Левый, — коротко приказал инструктор.

Иван плавно двинул рулями, и самолет стал описывать в светлом зимнем небе круг, центром которого был лежащий на земле хуторок.

— Правый! — повелительно крикнул инструктор, когда, закончив левый вираж, Иван вывел самолет напрямую.

Курсант плотнее обычного обхватил пальцами ручку управления, резче, чем следовало, двинул от себя сектор газа и с отчаянием, точно решившись на что-то почти безнадежное, накренил послушный У-2 на правое крыло.

Но самолёт, вместо того чтобы сделать глубокий вираж, безудержно опускал нос все ниже и ниже горизонта. Иван почувствовал, как машину сильно потянуло в штопор, точно лодку, попавшую в водоворот, и невольно прижал ручку управления ближе к себе, как бы пытаясь удержать самолет на этой высоте.

— Куда тянешь? — надрывно звучал в ушах гневный голос Дубенского. — Хочешь сорваться в штопор? Отдай ручку, поддержи левой ногой, вот так…

Инструктор легко и почти мгновенно вернул самолет в нормальное положение и вновь доверил управление курсанту.

— Не зажимай ручку, сиди спокойно! — нервно кричал он. — Следи за прибором и не теряй скорости.

Иван взглянул на прибор скорости: острая стрелка, словно издеваясь над неопытностью парня, ушла влево. Горизонт спрятался под капот мотора, впереди расстилалось только холодное, отчужденное небо, как бы потемневшее от неудовольствия.

Воздух стал рыхлым, как вата, и в сердце закрался холодок неприятного предчувствия.

«Опять… — подумал Иван, — опять не получается правый вираж! Я теряю скорость… Но как быть? Что надо сделать в первую очередь?» Он ожидал ответа на эти вопросы от инструктора, но услышал лишь глухое ворчание.

Ручка двойного управления в кабине курсанта словно по щучьему велению метнулась вперед и влево, ножные педали сами собой задвигались, размашисто и тоже резко. Но потом их движения стали мельче и плавнее — горизонт вновь показался из-под мотора, занял положенное ему место у головки первого цилиндра, и укрощенный самолет спокойно полетел по прямой.

— К чертям, — выругался инструктор, — мне надоело работать за тебя… Чего ты пошел в авиацию — не пойму. Разве это полет? Ты даже представления не имеешь о высшем пилотаже. А ну, держись, покажу тебе, как надо летать!

Самолет энергично перевернулся через правое крыло вверх колесами, и мотор, громко чихнув, затих. Теперь под ногами Ивана красовалось вновь повеселевшее небо, а над головой огромной белой простыней, с лоскутами хуторов и перелесков, лежала земля. Нос самолета стал, не торопясь, опускаться к земле, и неожиданную густую тишину нарушил нарастающий шорох морозного воздуха, скользящего по обшивке крыльев и фюзеляжа. Тонко и негромко запели стальные ленты — расчалки. От перегрузки Ивана так вдавило в сиденье, что в глазах запестрели черные и желтые круги. Рыча мотором, двухкрылый У-2 вошел в красивую петлю Нестерова…

За первой петлей последовала вторая, третья, затем — медленная петля с зависанием в верхней точке, когда Иван болтался вниз головой, удерживаемый лишь привязными ремнями; потом снова переворот, боевой разворот и наконец несколько свистящих витков штопора.

— Вот как надо летать! — горделиво крикнул инструктор и, убрав газ, приказал: — Давай сам входи в круг, рассчитывай и садись… — А когда самолет уже планировал на посадку, он сокрушенно покачал головой, вздохнул и, как бы завершая прерванный разговор, иронически ввернул старое авиационное словечко: — Пилотяга!

После полетов курсантов построили перед штабом Н-ской объединенной школы пилотов и техников. К строю подошел начальник штаба и, достав из кармана кожанки какие-то бумаги, громко произнес:

— Тем, кого я буду вызывать, выйти из строя… Иванов!

— Я!

— Николаев!

— Я!

— Рублев!

— Я!

— Гроховский!..

У Ивана больно сжалось сердце. Как в полусне, плохо понимая, что происходит вокруг, и не в силах подавить вдруг вспыхнувшее волнение, он механически сделал три шага вперед, повернулся кругом и замер, не поднимая глаз, видя впереди носки сапог товарищей, стоящих в строю.

Когда вызвали пятнадцать курсантов и список был исчерпан, наступила пауза. Тишину разорвал протяжный зычный голос начальника школы:

— Напра-во!..

В ответ дружно щелкнули каблуки обмерзших сапог.

— В казарму… Ша-гом… — снова пауза, и точно пушечный выстрел: — Марш!

Пятнадцать сердец болезненно дрогнули и на мгновение перестали биться: пятнадцать воздушных замков бесшумно рухнули и погребли под собой мечты о полетах, вынашиваемые с самого детства.

Все описанное произошло в несчастливом для Гроховского 1932 году…

Отчаяние и тоска охватили Ивана. Ведь он успел полюбить авиационную жизнь особенной, сильной и неугасимой любовью. За то, что делает она людей смелыми и гордыми, за то, что дает им власть над высотой, временем и расстоянием, а больше всего за то, что в небе можно славно послужить своему народу.

Нет, не понял всего этого начальник школы, да и не хотел понимать, когда несколько дней спустя после той команды «в казарму шагом — марш!» вызвал курсантов, отчисленных по летной неуспеваемости.

Дошла очередь и до курсанта Гроховского…

— Ну, — солидно сказал начальник школы, — убедился теперь, что рожденному ползать летать не велено?

Молчал Иван, только на побледневшем лице обозначились крепкие желваки. Обидно стало, что человек, сидящий сейчас перед ним за массивным письменным столом, так вольно играет меткими словами. Нет, не верил Иван, что когда Алексей Максимович написал эти слова, он мог иметь в виду вот такого, как он, который больше всего на свете полюбил свою мечту о полетах. И неужели ошибся райком комсомола, посылая бывшего фабзаучника в летную школу? Не может этого быть!..

Иван промолчал, проглотил горькую пилюлю и продолжал стоять навытяжку.

— Но по теории у тебя оценки отличные, — сказал начальник школы. — Если хочешь, могу оставить тебя и перевести на техническое отделение.

Жарко сделалось Ивану от радости: не только техником готов он был остаться в авиации, а хоть часовым — лишь бы ближе к самолетам! И тут же опять заветная мысль: «Останусь, а там все же добьюсь своего…»

— Согласен! — громко ответил он.

Так, белорусский юноша из Рогачева, Иван Гроховский, пошедший в авиацию, чтобы стать летчиком, стал авиационным техником. А работать на земле, если все мечты за облаками, мягко говоря, грустно…

Всю свою страсть к полетам Гроховский перенес на самолеты и моторы. Каждый болт или гайка, каждая певучая на ветру лента-расчалка, каждый квадратный сантиметр звонкой обшивки крыла и фюзеляжа казались ему необыкновенными, почти священными.

По окончании школы Гроховского направили в Ташкентский аэропорт авиатехником. Здесь он близко узнал эту особую группу «земных» авиаторов, неутомимых тружеников: мотористов, авиатехников, инженеров по эксплуатации, которые придирчиво подготавливали самолеты и моторы к каждому полету. У них он научился распознавать и предупреждать малейшие дефекты в материальной части и не сдавать неготовую машину, как бы ни торопили его летчики и командиры.

А мысли о полетах, глубоко затаенные, но живучие, по-прежнему тревожили его. Иван успокаивал себя. «Что ж, — рассуждал он, врач исцеляет инженеров, моряков, писателей, летчиков, но при этом не испытывает неприязни к своей профессии, а все сильное любит ее! Буду врачевать самолеты и моторы… для других».