Виктор Баранец - Потерянная армия: Записки полковника Генштаба Страница 3

— Пожалуйста, сделайте мне…

— Я все сама вижу! — грозно гаркнула парикмахерша, направляя по старому офицерскому ремню стертый до толщины мышиного хвоста остаток лезвия опасной зингеровской бритвы. — Сорок лет уже стригу! Я самого Малиновского стригла! И Гречко признавал только мой фасон. Я от Устинова четыре благодарности имею! Вы что — новенький?

Парикмахерша запеленала меня в старую желтую простыню, сразу напомнившую мне и солдатскую казарму, и лейтенантскую холостую жизнь, когда я постоянно одалживал ключик от своей квартиры любвеобильным сослуживцам и спал на таких же простынях с вечными печатями спермы, именуемых «слониками», которых не брали никакие порошки гарнизонных прачечных…

Звонко стрекочущая машинка въехала в затылок и с сумасшедшей скоростью стала выдергивать волосы. От боли я аж

зажмурил глаза. Такая стрижка была похожа на первую стадию трепанации черепа. Моя вроде бы круглая голова на глазах превращалась в квадратную. А над моими ушами звучал все тот же властный женский голос:

— Помню, как последний раз у меня Епишев стригся (генерал армии А. Епишев, в советские времена — член ЦК КПСС, начальник Главного политического управления СА и ВМФ. — В. Б.). Он и говорит мне: «Умру я скоро, Валя». А я ему: «Да вы что, Алексей Алексеевич! Сплюньте! Вам еще по бабам ходить надо!» «Нет, говорит, Валентина, помру я скоро. Отходил по бабам. Плохо мне». И точно — вскорости схоронили…

Мне тоже было плохо. Я открыл глаза и увидел в зеркале отражение головы с фасоном прически, напоминающей уродливую помесь революционного «ежика» Керенского с романтичными кудрями Есенина. Затем Валентина стала обильно поливать мой «генштабовский полубокс» удушливым «Тройным» одеколоном, с хуканьем нажимая на резиновый шар пульверизатора со сломанным распылителем, из-за чего струя вонючей жидкости била, как из брандспойта…

Хотелось завыть. Но мысли о том, что руки этой грозной ген-штабовской чародейки прикасались к головам Малиновского и Гречко, Устинова и Епишева, остужали это искреннее желание и, даже наоборот, внушали смутную гордость.

К генштабовскому подъезду № 2 я приволок с собой густой, как взбитые сливки, шлейф «Тройного» и, чтобы выветрить его, долго торчал на сером ноздреватом граните ступенек с сигаретой в рукаве, придирчиво осматривая себя в черном зеркале дверного стекла.

Затем собрался с духом и ринулся навстречу новой жизни.

День был исторический.

ВЫШЕ ГЕНШТАБА ТОЛЬКО СОЛНЦЕ

Мой однокурсник по военному училищу подполковник Юрий Солдатенко, с которым мы встретились у входа в Генштаб, еще с курсантских пор общался со мной исключительно в манере матерого духовного наставника, хотя был года на три моложе (за потерю детства в суворовском училище он получил уважительную кличку «Кадет»),

Уже лет пятнадцать нашего знакомства при каждой встрече с ним я принимал роль смиренного и наивного послушника даже тогда, когда приходилось терпеть прокисшие банальности. А после того как Юрка окопался в Генштабе, я рядом с ним чувствовал себя сибирским медвежонком у подножия Останкинской башни.

— Запомни, сын мой, — менторским тоном говорил мне Кадет, жестом уставшего от мудрости патриарха воткнув подполковничий палец в арбатское небо, — выше Генштаба — только солнце!

— А что выше солнца, отец? — спросил я.

— И выше солнца — только Генштаб!

Кадет сильно нагнал на меня страху, когда сказал, что надо быть готовым к собеседованиям с очень строгим начальством.

— А какие могут быть вопросы? — робко спросил я, надеясь подготовить себя к интеллектуальной экзекуции.

— Самые разные, причем на них надо отвечать мгновенно, — заговорщицким тоном ответил матерый генштабист. — Например, сколько дверных ручек в ГШ? Ну! Быстро соображай!

Мои перепуганные мозговые извилины трескались от напряжения, но ничего путного сказать я не мог.

— Ручек в ГШ вдвое больше, чем дверей, провинция! А какой месяц самый короткий?

— Февраль! — радостно бабахнул я.

— Опять двойка — май. Три буквы. Теперь слушай задачку, которую тебе могут задать: один кирпич весит три килограмма, а полкирпича весит полтора килограмма. Сколько весит весь кирпич?

Ответ созрел мгновенно:

— Четыре с половиной кило!

— Да ты совсем тупой, — радостно отметил Кадет. — Один кирпич как весил три кило, так и весит… Но это еще семечки. Будут вопросы и посложнее. Допустим, с каким счетом 17 марта 1978 года закончился во Вьетнаме волейбольный матч между первой и второй авиационными эскадрильями триста сорок восьмого полка американской армии? Ну! Быстро!

— Три-два в пользу первой! — наобум врезал я.

— Ты явно не созрел для службы в ГШ, — печально подвел итог предварительного экзамена Кадет. — Во-первых, такого полка нет в природе. А во-вторых, в 1978 году вьетнамской войны уже не было… Но ты держись, может, и прорвешься…

Я искренне поверил в этот розыгрыш, и потому после разговора с Кадетом высокая торжественность моего настроения была сильно испорчена сознанием профессиональной неполноценности.

Но пути назад уже не было…

Прапорщик-контролер с видом надменного и строгого сыщика пролистал мое офицерское удостоверение личности, осмотрел разовый пропуск и огрызком карандаша сделал отметку в постовой ведомости.

Дальше был огромный холл с квадратными люстрами и двумя большими, в человеческий рост, зеркалами: в них перед заступлением на пост прапорщики и солдаты внимательно осматривали внешний вид своих абсолютных двойников.

Стены холла были облицованы плитами из сероватого полированного гранита (когда позже меня назначат на высокую должность старшего в команде полковников для похорон ответственного сотрудника заповедника Минобороны «Завидово», поставлявшего «дежурных кабанов» для охоты Брежнева, в траурном зале Центральной клинической больницы я увижу такие же плиты из серого полированного гранита, и память об этом сходстве посылала мне мрачные сигналы, холодя душу многие годы каждый раз, когда приходилось топать по холлу).

Два лифта постоянно заглатывали или выплевывали генералов и полковников вперемешку с людьми в гражданском, чьи лица источали многозначительность.

Под голыми вешалками двух раздевалок восседали две сосредоточенные старушки. Одна уткнулась в газету, другая — в клубок с вязальными спицами. С тех пор эту картину я буду наблюдать более десяти лет. Старушки числились гардеробщицами, но, наверное, только раз в году в гардеробе все вешалки занимались шинелями или плащами с генеральскими и адмиральскими погонами — в дни совещаний высшего руководящего состава.