С. Беляев - Дневник русского солдата, ,бывшего десять месяцев в плену у чеченцев Страница 3

Первый вопрос пленному они делают: «Есть ли мать?» О братьях и сестрах спросят редко, об отце еще реже. Если мать есть, то говорят, что не будет жить.

Такая рабская жизнь кладет на лицо их и отпечатки рабские. Никогда вы не увидите на нем сердечной тоски; если какая взглянет на вас мило, то это — взгляд только природы, или мимолетное чувство, намек на совершенство. Любовь ее вероломна, слова — огонь. Подойдете — не останется в вас праху; покоритесь — она адски засмеется над вами. Нет в жизни ничего отвратительнее как лицо старухи горянки.

Эти-то качества женщин поселяют к себе отвращение в мужчинах, которые, не расширяя своего ума далее пределов обыкновенных, представляют себе женщин созданными рабынями.

Если бы с молодых лет в этого прекрасного ребенка гор, где восприимчивость как бы трепещет, вдыхать всю жизнь Европейца, то это точно был бы идеал совершенства.

Поучительным примером может служить безусловное почтение горца к старшим. Разительно чтут они память умерших. Хоронят так:

В могиле сбоку делается углубление, куда и кладется покойник; наискось заставляется досками, и потом уже могилу засыпают. Мертвеца обвертывают в халат, концы которого завязываются на голове и ногах; когда опускают в могилу, держат над ней одеяло и под ним снимают этот холст духовные люди. По зарытии, мулла берет с могилы горсть земли и садится с нею читать молитвы из Корана; по жалобном прочтении, рассыпает эту горсть по всей могиле. Ему подают кувшин с водой и лоскуток холста вместо полотенца: омыв и оттерев руки, он берет холст себе. После того на кладбище начинается тризна. Если в это время кто проходит мимо, то или зазовут его, или же непременно вынесут ему порцию. К этому времен они пекут блины, делают беники и сладкое тесто из кукурузной муки, перемешанной с маслом и медом и обжаренной на огне; мясо — необходимая принадлежность, все это режется на куски, хлебное треугольниками, и раздается посетителям смертного места.

На могилах ставят памятники или деревянные, с шаром наверху, на подобие человека, или каменные. На последних вырезывается вся принадлежность: женские ножницы, очки, иглы и тому подобное; мужчине — все его одеяние и оружие, а богомольцу — кувшинчик и подстилку, на которую становятся во время молитвы, и четки. Над убитым против неприятеля становится длинное, конически обделанное бревно, с разноцветным наверху полотном, подобным байраму.

Когда идут на работу, заходят на кладбище поклониться праху родственника; с работы же, если с покосу, кладут клочок травы; а по уборке хлеба, или при посеве, сыплют на могилы зерна. Накануне пятницы или недельного дня, они пекут блины, или делают сладкое тесто, или варят кукурузу и разносят это частями по родным и знакомым, прося помянуть покойного. Также в положенное время поминок закалывается корова или бык и разделяется между всеми, хотя и незнакомыми, если селение невелико.

Праздная жизнь горца не представляет собой ничего занимательного. В свободное от воинственных занятий время он совершенно беспечен; но, несмотря на всю свою бедность он доволен собой. Редко он, призадумается, и склонить голову на руку считается малодушием. Надежда на свою силу и проворство делает его разгульным, но не порождает в нем стремления к изящному. Или, по красоте самого места, он, упоенный дарами природы, не подвигает своего ума за пределы сил своих. Не видя ничего лучшего, он спокойно спит в своей берлоге и дико рыщет на залетном коне по диким гребням гор. В тумане проходят дни его, хотя солнце и светит светло и природа роскошно развернута под голубым небом. Ученость и искусства ему чужды; равно он смотрит на дикий рев воды, на тихий ручеек, на громадные снежины и на мягкий луг; страшный гул грома и могильная тишина ему одинаковы.

Первые дни плена. — Раненый старик. — Судар. — Уважение к убитому. — Разговоры. — Догадка. — Ака. — Занятия. — Кандалы. — Мечты перед камином. Дивные картины. — Примечания.

Назад тому пять лет, отряд наш был в большой Чечне в Ичкерийском лесу или на хребте Кожильги, славным по битве, как для нас так и для горцев. В стычке при смешении шашек и штыков, с ударом моим по одному из горцев, я был сдавлен и попал в руки неприятеля.

Меня отвели тотчас назад. Пройдя несколько сажень, мой пристав, который, приписывал себе право победителя и поэтому законного владельца моей особы, уселся и посадил меня отдохнуть на срубленный чинар. Объяснив хозяину свою жажду, пошли мы к ручью, и встретились со старухами из ближнего аула, спешившими за добычей. Всяк торопился, кто бежал кто скакал. Из зависти ли к моему хозяину, или от нетерпения положить хотя одного Уруса, иной готов был пустить в меня пулю, наводя дуло; но хозяин, отстранив меня к скале и держа ружье наготове, ворчал против дерзкого; иной на скаку замахивался плетью, и одному удалось таки ударить меня по плечу: с гиком «Эй, гяур-йя!», повертываясь на седле он ударял той же плетью своего коня.

Напившись и пройдя еще немного, мы сели с Чеченцом, которого я сделался добычею: мои патроны и кремни были у меня отобраны; он спросил о деньгах, но не обыскивал, на мой ответ. Отобрав, повел меня опять на ту поляну где было побоище, и здесь передал другому; а сам, толкуя «брат, брат» пошел дальше. Вскоре толпа меня окружила она несла напоказ все добытое на месте сражения; Чеченцы веселились и заставляли меня играть на скрипке: я попросил ножа и начал делать подставку; тогда внимательно смотрели все, повторяя часто «варда, варда». Вероятно, говорили, что я буду мастер делать арбы. (Грузинские телеги или арбы у них называются вардами). Кто бросал мне кусок сыскиля (кукурузный хлеб), но я просил беспрестанно пить — и помоложе кто, тотчас отправлялся с травинкой.

Прошло часа два, я все еще сидел с Чеченцами около толпы. Русские штыки сверкали в глазах моих — а мой скривленный переходил из рук в руки. Меня позвали и подвели к носилками, которые опустели передо мною чтобы я осмотрел лежавшего на них раненого старика. Я сказал, что умрет нынче же к вечеру. «Ну, неси.» Мороз пробежал по мне, я отговорился что без хозяина не могу; но тут же подошел и Абазат, (имя Чеченца — моего хозяина) повторил слово «брат», — и мы, подняв носилки, стали спускаться.

Несшие беспрестанно переменялись, а мне доставалось отдыхать когда останавливались все; тогда они делили между собой сыскиля (хлеб из кукурузы), ломая их на куски и бросая каждому под свернутые ноги. Другому на моем месте, показалось бы пренебрежением такое швыряние — но так ловил каждый из нашего круга. Закусив, прихлебнем водицей и опять в ход. Смерклось; мы остановились ночевать: я как невольник, тотчас отправился за хворостом, за мной присматривали только издали.