Павел Мурузи - Александра Федоровна. Последняя русская императрица Страница 3

Само это место встречи, обстоятельства, приведшие к ней, судьба каждого присутствовавшего, его сущность, — казалось, теперь были где-то далеко, обо всем этом было забыто, или скорее, все растворилось в общем духовном причастии.

Подобные впечатления я испытывала во время долгих стояний с отцом в храме Александра Невского, что на улице Дарю.

Беда, постигшая страну, ее религию, настолько остро переживалась всеми эмигрантами, что их искусственной беззаботности теперь как не бывало, и все они демонстрировали единение славянского духа в чужом краю.

* * *

В доме отца, когда заходил разговор о русских самодержцах, все непременно осеняли себя святым знамением.

То, что мне становилось известно о пережитой ими трагедии, меня волновало, но я всегда при этом чувствовала едва заметное умолчание, о чем-то важном, касающемся самой царицы. И это наблюдалось не у мужчин, а, как это ни странно, у дам, которые демонстрировали свою сдержанность порой на грани враждебности. Часто по вечерам к моим родителям приходила дочь одного знаменитого скульптора по фамилии Юрьевич. В ней не было особого величия, но ее очаровательное личико было столь совершенных черт, что можно было без всяких преувеличений назвать ее внешность истинно царской. Она была подружкой детства моего отца, и они постоянно предавались воспоминаниям о Санкт-Петербурге, об их жизни в деревне, недалеко от Москвы, где часто летом собирались все члены их семей. Они часто говорили о том, как они подолгу, часами, катались на коньках зимой, как мчались на санях, как посещали вместе редкие балы, на которых и состоялся их общий дебют.

Ольга Юрьевич, с несколько надменной улыбкой, упрекала моего отца, действуя ему на нервы:

— Ну-ка, вспомните, Константин Александрович, вы абсолютно не обращали никакого внимания на мое красивое новое платье, которое я надела в первый раз… а венок из роз, который был у меня на голове, вас ничуть не трогал!

Мой отец, конечно, возражал, но она, не давая ему говорить, продолжала:

— Вы устремляли свой взор только в глубину зеленой гостиной, где императрица принимала столько почестей…

Не без мягкой дерзости мой отец отвечал ей:

— Помилуйте, дорогая моя Ольга, я ведь был тогда молод и поступал точно так, как все молодые люди, там присутствовавшие…

— То есть вы хотите сказать, что я там не была самой красивой? Так?

Ее уверенность кокетки усиливалась из-за нахлынувшей на нее ревности.

— Вы, конечно, были самой красивой, — завышал оценку мой отец, но, согласитесь, императрица сияла, словно солнце».

— Северное солнце, — уточнила разочарованная Ольга Юрьевич.

— Как вам угодно… но у меня северное солнце вызывает большее очарование…

— Потому что оно обманчиво…

— Любой свет создает свой мираж, Ольга. Северное сияние уводит вас значительно дальше…

Явно недовольная такими словами, наша очаровательная визитерша повернулась к моей матери, которая прислушивалась к их разговору со сдержанной к ней симпатией, к этой подружке детства моего отца, которая каждый раз, когда приходила к нам, казалось, старалась ослепить его своей красотой, неотразимой силой своих чар.

— Вашему мужу, дорогая Адриана, императрица с самого начала крепко вскружила голову…

— Подумаешь, какая невидаль, — спокойно отвечала мать. — Все русские офицеры, которых я знала, вели себя точно также и испытывали те же чувства. Она на самом деле была очень хороша, очень красива…

Ольга Юрьевич обидно надула губки:

— Может, если вам угодно, и красива, только ее холодность придавала ей особую привлекательность, здраво оценить которую мужчины не могли…

— Не холодность, а северное сияние, — перебил ее отец с долей иронии.

— Да, если хотите. Я этого не понимаю не потому, что в моих жилах течет украинская кровь… вы только вспомните, какая у нее была застывшая улыбка…

— Может, ей было вовсе неохота улыбаться, — вставила моя мать. Может, она была там по обязанности.

— По обязанности! Вот именно! Александра Федоровна всегда исполняла обязанность, даже когда кому-то отпускала милый комплимент.

Теперь стал возражать мой отец:

— Иногда мне приходилось слышать, как она совершенно искренне смеялась остроумным шуткам своего гостя при разговоре с ним…

— Костя, не преувеличивайте! Неужели вы слышали, как смеется императрица?

— Несомненно! И при этом через ее раскрытые, немного тонкие, но тем не менее восхитительные губки был виден безупречный ровный ряд белоснежных зубов, чуть отливавший желтизной, словно драгоценный жемчуг.

— Ваши воспоминания вас подводят, друг мой, — у нее был совсем некрасивый рот.

— Ах, что это вы на нее нападаете!

— А для чего вы ее так защищаете? Всем моим сестрам, всем моим совоспитанницам в Смольном институте наши братья, кавалеры прожужжали все уши похвалами в адрес чудной царицы.

— Вот именно, — их чудной царицы! Вы сами только что это сказали, Ольга, и вам никогда не запретить хранить в нашей памяти почти волшебные воспоминания об этой великой даме!

Явно раздраженная наша визитерша снова повернулась к моей матери.

— Моя дорогая Адриана, пусть себе Костя восхищается ею на здоровье! Разве мы с вами не красивые и не имеем таким образом права подвергать критике других?

Но Ольга Юрьевич не получила ожидаемой поддержки со стороны моей матери. Напротив, та оказалась на стороне отца.

— Я бы никогда не стала ревновать своего мужа из-за чувств, испытываемых им к императрице. Нет ни одного князя, генерала, вельможи или офицера, которые передо мной не восхваляли бы чар царицы, выражая ей просто трогательную верность. — Да, мужчины — странные создания, — пробормотала недовольная Ольга, еще сильнее надувшись. Эта Александра Федоровна, эта известная своими претензиями, наделенная комплексом своего величия, который всегда давал знать о себе, женщина вызывала у всех мужчин такое восхищение, природу которого мне никак не понять, увы.

Мой отец, кажется, уже разозлился:

— Она никогда не выражала особых претензий. Может, была несколько высокомерной, но это — уже другое дело. Бесспорно, в ней не было кокетства, что могло вводить в заблуждение о ее характере некоторых женщин. Она никогда не считала себя выше всех, нет, не думаю. Но она всегда подчеркивала достоинство своего высокого положения, — но разве передашь символ своего могущества обычным женским портретом?

Ольга Юрьевич не собиралась складывать оружия.

— Вы слишком приукрашиваете ее портрет, — начала она. — А это ее невыносимое уродство, в котором ее не без причины упрекают, объясняется ее корнями, германской расой… Ведь она — немка…