Олег Лекманов - Осип Мандельштам: Жизнь поэта Страница 3

Так, коллективными усилиями нескольких поколений мемуаристов была создана мифологизированная биография мифического Осипа Мандельштама, которая пополняется еще и посейчас.

Немало сил на развенчание такой биографии в свое время положила вдова поэта – Надежда Яковлевна Мандельштам. В одном из писем она дала жесткую суммирующую оценку большинству воспоминаний о своем муже: «О. М. был не по плечу современникам: свободный человек свободной мысли в наш трудный век. Они и старались подвести его под свои заранее готовые понятия о „поэте“. Нельзя забывать кто были его современники и что они наделали».[28] Мемуары самой Надежды Мандельштам, как и Анны Ахматовой, создавались с полемическим намерением дезавуировать ходячие легенды о поэте. «Теперь мы все должны написать о нем свои воспоминания, – в 1956 году наставляла Ахматова Эмму Герштейн. – А то, знаете, какие польются рассказы: „хохолок… маленького роста… суетливый… скандалист…“ Она имела в виду издавна бытующие в литературной среде анекдоты о Мандельштаме».[29] «Остановите „мемуары“», – в черновиках к «Египетской марке» провидчески упрашивал современников сам поэт (111:574).

И все же опорные эпизоды мифического жизнеописания Мандельштама не следует всегда и полностью игнорировать, как это делали Надежда Яковлевна и Анна Андреевна: ведь некоторые из них совпадают с фактами реальной Мандельштамовской биографии.

Только два примера из множества напрашивающихся. Первый пример: разоблачая мемуары Николая Чуковского, которые, в целом, действительно грешат неточностями и передержками, Надежда Яковлевна с возмущением пересказывает включенный в них эпизод: «Николай Чуковский… <…> пишет, например, что О. М. был похож на Пушкина и знал это, и пришел одетый Пушкиным на костюмированный вечер. На Пушкина он похож не был, имени Пушкина всуе не упоминал и в Пушкина не рядился».[30]

Все дело, однако, в том, что эпизод, запечатленный Н. Чуковским, встречается и в других воспоминаниях, в частности, в мемуарах Д. Слепян, которой мы не имеем оснований не доверять: «Вспоминаю, как среди костюмированных появился Осип Мандельштам, одетый „под Пушкина“: в цветном фраке с жабо, в парике с баками и в цилиндре. Он был тогда <…> очень популярен, и в тот вечер в одной из переполненных гостиных я увидела Мандельштама, который, стоя на мраморном подоконнике громадного зеркального окна, выходившего на классическую петербургскую площадь, в белую ночь читал свои стихи. Свет был полупригашен, портьеры раздвинуты, и вся его фигура в этом маскарадном костюме на этом фоне, как на гравюре, осталась незабываемой, вероятно, для всех, кто при этом присутствовал».[31]

Понятно, почему портрет Мандельштама в роли Пушкина не мог радовать Надежду Яковлевну – подобное переодевание было очень к лицу герою мифа о чудаке—поэте. Но поскольку такое событие действительно имело место, приходится признать, что мифический Мандельштам все же чем—то напоминал своего реального прототипа.

Сохранилось, впрочем, еще одно описание костюмированного вечера в бывшем Зубовском особняке на Исаакиевской площади, принадлежащее жене известного художника, Людмиле Миклашевской. Вот оно: «Мандельштам спокойно и важно вошел в зал во фраке. Крахмальная манишка подпирала его острый подбородок, черные волосы встрепаны, на щеках бачки. Не знаю, кого он хотел изобразить – Онегина? Но, увы, ничего, кроме слишком широкого для него фрака, он, видимо, раздобыть не мог, на ногах его были защитного цвета обмотки и грубые солдатские башмаки, но гордое и даже надменное выражение лица не покидало его».[32]

Если поверить Миклашевской, выйдет, что Мандельштам переоделся вовсе не в Пушкина, а в Евгения Онегина, персонажа своих давних и известных многим присутствовавшим «Петербургских строф» (1913):

Тяжка обуза северного сноба —Онегина старинная тоска;На площади Сената – вал сугроба,Дымок костра и холодок штыка.

И тогда нужно будет признать, что вдова поэта все же была права и Мандельштам «в Пушкина не рядился».

Второй пример – может быть, еще более выразительный, хотя столь же спорный. Читатель мемуаров Надежды Яковлевны наверняка помнит мастерскую сценку, изображающую престарелого Валерия Брюсова, который не желает благодарить американскую благотворительную организацию (АРА), в голодные советские годы снабжавшую продуктовыми посылками отечественных ученых и деятелей культуры: «Брюсов счел унижением национального, что ли, или своего брюсовского достоинства поблагодарить Ара за банку бледно—белого жира и мешочек муки. В очереди сдержанно сердились за задержку и повторяли, что Ара вовсе не обязана нас подкармливать и что от благодарности язык не отсохнет. Мандельштаму почему—то понравилось упрямство Брюсова, по—моему, бессмысленное. Он любил строптивых людей и с любопытством следил за спором».[33]

Весь фокус состоит в том, что в книге Михаила Пришвина «Сопка Маира», вышедшей при жизни Мандельштама, «бессмысленный» бунт против АРА приписан… самому Мандельштаму: «…он опять ставит принципиальный вопрос: Америка выдает помощь писателям, но требует подписи: „благодарю“ – не обидно ли так получить помощь русскому поэту? не поднять ли этот вопрос в Союзе писателей?»[34] Кто в данном случае слукавил: Пришвин, сочинивший очередной анекдот о чудаке—Мандельштаме, или вдова поэта, решившая столь хитроумным способом предохранить поэта от пришвинской насмешки? Вопрос остается открытым.

«Однажды в разговоре со мной <Ю. Н.> Тынянов совершенно серьезно советовал такие—то события в жизни Мандельштама „сделать литературными фактами“, а другие игнорировать», – иронизировала в своей «Второй книге» Надежда Яковлевна.[35] Как видим, эта ирония не помешала Мандельштамовской вдове в ряде случаев последовать тыняновскому совету. Что уж тут говорить о других современниках поэта?

Так что каждый конкретный штрих из воспоминаний о Мандельштаме требует к себе особого отношения. Свою главную задачу мы как раз и видели в том, чтобы по возможности вылущить события биографии поэта из той эмоционально—оценочной или установочной шелухи, в которую их обычно облекали авторы мемуаров.

Все мемуарные свидетельства о Мандельштаме по возможности пропускались нами через фильтры предварительной проверки бесспорными фактами. И зачастую эта проверка сводила их информативную ценность почти к нулю. Только один пример из множества напрашивающихся. Жена стихотворца Д. Петровского, Мария Гонта, в очерке «Из воспоминаний о Пастернаке» сначала датирует свою встречу с «респектабельным и важным» Мандельштамом «зимой 1925 года».[36] Потом сообщается, что поэт читал собравшимся стихи, и мемуаристке особенно запали в душу строки: