Мухтар Маи - Обесчещенная Страница 3

Вокруг меня все женщины плакали. Я чувствовала их ладони на своей голове и плечах, они разделяли мои страдания. Младшие сестры рыдали в голос, но я лежала неподвижно и была безучастной, как будто это несчастье не касалось меня и не имело последствий для всей моей семьи. В течение трех дней я не выходила из комнаты, разве только ради естественных надобностей. Не ела, не плакала, не разговаривала. Я слышала, как мать говорила:

— Надо забыть об этом, Мухтаран. Все прошло. Полиция отпустит твоего брата.

Но я слышала и другие разговоры. Одна женщина из деревни заявила:

— Шаккур виновен, он снасильничал над Сальмой...

Другая утверждала:

— Мухтаран должна была выйти замуж за мастои, как говорил мулла, а Шаккур должен был взять в жены Сальму. А Мухтаран не захотела. Это все из-за нее...

Слухи летали по деревне, как черные вороны и белые голуби, в зависимости от того, кто что говорил. Постепенно я стала понимать, откуда это все шло.

Разбирательство дела на джирге, которое обычно проводилось в доме муллы Абдул Раззака, на этот раз происходило прямо на улице, посреди деревни. Этот традиционный племенной совет, собирающийся помимо любого официального судопроизводства, призван служить посредником между жалобщиками с обеих сторон, в принципе, в интересах каждого. В деревнях люди предпочитают обратиться в джиргу, потому что официальная юстиция слишком дорога. Приходится оплачивать услуги адвоката, что большинству крестьян не по карману. Я не знала, почему в случае с моим братом, обвиненным в изнасиловании, никакое посредничество джирги не оказалось возможным. Мои отец и дядя почти ничего мне не рассказывали — женщины обычно очень редко бывают посвящены в курс принимаемых мужчинами решений. Но постепенно, благодаря доходившим до меня слухам, бродившим по деревне, я начала понимать причину моего наказания.

Шаккур был застигнут в момент флирта с Сальмой. По другим сведениям, он украл несколько стеблей сахарного тростника у них на поле. Такова, во всяком случае, версия мастои, которую они выдвинули изначально. Обвинив в воровстве, люди мастои похитили моего брата, избили и подвергли содомии, чтобы унизить и оскорбить его. Шаккур рассказал, что произошло, но гораздо позже и только нашему отцу. Он пытался сбежать несколько раз, но каждый раз его ловили и возвращали.

Затем, чтобы скрыть факт насилия над моим братом от джирги, они придумали новую версию, согласно которой Шаккур имел сексуальные отношения с Сальмой, предположительно девственницей. Страшное преступление. Девушкам запрещено разговаривать с парнями. Если женщина встречает на дороге мужчину, она должна опустить глаза и никогда, ни под каким предлогом, не обращаться к нему.

Когда я видела, как Шаккур проходит по двору, я никак не могла представить что-либо подобное. Подросток двенадцати лет, может быть, тринадцати — у нас возраст человека известен только со слов матери или отца: «В этом году тебе исполняется пять лет, десять, двадцать лет...»; дата рождения неизвестна и нигде не записана. Мой брат был худым и маленьким, совсем еще ребенком, и не мог иметь никаких отношений ни с какой девушкой.

Сальма же была взрослой двадцатилетней женщиной, довольно развязной. Возможно, она сама спровоцировала его, в своей обычной манере, и он виноват только в том, что встретил ее на краю кукурузного поля мастои. Кто-то в деревне говорил, что Шаккур заигрывал с Сальмой — по крайней мере, разговаривал с ней, — другие утверждали, что они были застигнуты сидящими бок о бок и держащимися за руки... Истина растворяется в прахе слов тех и других, в зависимости от того, к какому клану они принадлежат.

Я лишь уверена, что Шаккур не сделал ничего плохого.

Он рассказал отцу о тех мучениях, которым его подвергли, и они могут сравниться только с перенесенными мною.

Почти неделю все это бесконечно прокручивалось у меня в голове — почему он и почему я? Их семья просто-напросто хотела уничтожить нашу.

Я также слышала, что первое предложение о примирении было сделано мастои от имени муллы Абдул Раззака. По его словам, мудрость требовала: чтобы успокоить горячие головы и избежать вечной смертельной вражды между двумя кланами, Шаккур будет отдан в мужья Сальме, а старшая дочь гуджар, то есть я, взамен будет отдана замуж за кого-либо из семьи мастои. Некоторые утверждали, что я отказалась, а следовательно, виновата в том, что со мной произошло, потому что примирения не получилось. В то же время другие члены совета утверждали, что сам глава мастои отверг этот мезальянс. Он якобы даже кричал:

— Я весь дом им разнесу! Перебью всю скотину и изнасилую женщин!

Тогда мулла покинул совет, не имея больше других предложений. В конце концов Рамзан, не принадлежащий ни к касте мастои, ни к нашей, убедил моего отца и дядю попытаться достичь примирения другим путем: попросить прощения. Послать уважаемую женщину моего возраста, чтобы совершить акт покорности перед этими злодеями. Получить прощение от мастои, чтобы они отозвали свое обвинение и чтобы полиция освободила моего брата. Вот потому-то я отправилась с полным доверием, согласившись предстать перед лицом этих варваров, и никто не мог вообразить, что я стану жертвой этой самой последней попытки примирения.

Однако Шаккур все еще оставался в заключении после того, как насильники вышвырнули меня прочь. Той же ночью один из моих двоюродных братьев пошел к Фаизу, главе клана мастои.

— Что вы сделали, то сделали. Теперь освободите Шаккура.

— Иди в комиссариат, я с ними потом поговорю.

Двоюродный брат отправился в комиссариат.

— Я говорил с Фаизом, он сказал освободить мальчика.

Полицейский снял трубку телефона и позвонил Фаизу, словно тот был его начальником.

— Тут кое-кто пришел к нам и говорит, что ты согласен, чтобы Шаккура освободили...

— Пусть сначала заплатит за его освобождение. Возьми деньги, а потом отпусти его.

Полиция запросила двенадцать тысяч рупий, громадную для семьи сумму. Три или четыре месячных заработка рабочего. Мой отец и дядя обошли родственников и соседей, чтобы собрать ее, и вернулись в полицию, чтобы отдать деньги. Около часа ночи в конце концов мой брат был освобожден.

Но он по-прежнему находился в опасности. Ненависть так просто не проходит. Мастои пойдут до конца в своих обвинениях, они не могут отступить, не потеряв лицо и честь, — и ни один мастои никогда не сдается. Они там, в своем доме, глава семьи и его братья, там, за полем сахарного тростника. Совсем рядом. Они одержали победу надо мной и моим братом, но война не закончилась. У всех мужчин мастои есть оружие, они принадлежат к касте воинов. У нас же только дрова, чтобы зажечь огонь, и у нас нет никого, кто бы встал на нашу защиту.