Борис Ковальковский - В небе Кавказа Страница 3

Ефим Егорович задумался, перестал понукать лошаденку. Она остановилась и, повернув исхудалую морду, скосила глаза в сторону, куда смотрели Ефим Егорович и Коля. Ей была непонятно, почему это вдруг смолк привычный окрик: «Но-о-о, милая!»

— Пусть отдохнет! Считай верст двадцать отмахали, — произнес Ефим Егорович.

— Пусть! — согласился Коля. — Трава тут сочная. Пощиплет.

Постепенно туман рассеялся, и Коля увидел, что они остановились у огромных деревьев. Остроконечные вершины елей, словно шишаки русских богатырей, выделялись среди белой кипени берез.

Ефим Егорович смотрел на свои огрубевшие от непосильной работы руки:

— Батрачил я, сынок, у попа. Со мной — твоя мать. Это вот сейчас ее зовут Анастасия Федоровна. А тогда все больше Настей. Настя, подай! Настя, принести надо! Настя, скотину напои! Настя, за детьми присмотри! Доставалось ей! Платить, конечно, не платили. За харчи работали. А я ведь и плотник, и шорник, да на сенокосе редко кто за мной мог угнаться. И звали меня тоже только по имени: Ефим да Ефим! А то и вовсе просто: «Эй, мужик!» И хотя духовного звания был мой хозяин, а как загнет иной раз в бога и в анафему. Да к соленому словечку еще и кулаком так пригладит, что искры из глаз сыплются. Когда Советская власть пришла, стал я товарищем. И ты слышал, как командир назвал меня по имени-отчеству. Вот только тогда и стали мы людьми. Получила семья землю. Выделили нам надел, помогли избу поставить.

И услышал Коля от отца рассказ о том, как враги поднимали мятежи, устраивали заговоры. Особенно лютовали они в период коллективизации.

Мерно двигалась телега, и куда-то удалялся голос отца. И Николай уже ничего не воспринимал. Глубокий сон уводил его опять в какой-то мир смутных видений.

Летите, голуби, летите!

Николай целыми днями бродил с друзьями в лесу. Собирал грибы. В том году их уродилось на редкость много. Белые, рыжики, маслята, подберезовики — они так и манили к себе.

Собирая грибы, Николай все больше углублялся в лес. Когда лукошко наполнялось грибами, выбирал полянку на опушке леса, ложился на свежую траву спиной и смотрел вверх на облака.

Облака всякие: с иссеченными перьями, или громадные ватные хребты, или мягкие, как пушинки, к вечеру жарко опаленные закатом, напоминающие корабли, всегда вызывали у него удивление — и как там держатся они, в синем небе? Только птицы об этом знают. Он завидовал, птицам. Они могут вот так просто вспорхнуть и прошить своими телами облака.

Из всех птиц — самые красивые голуби. К голубям у него была особая тяга. Отец смастерил ему добротную голубятню, и всякие там турманы стали предметом его постоянного увлечения. В этом деле он был известный на всю округу дока. Он знал повадки птиц, понимал их язык. Если у кого-либо из окрестных ребят появлялся голубь еще неизвестной породы, обязательно выменивал его и потом гордился: «Эх, и дутыш у меня появился!»

Лежа на полянке, он вглядывался в удивительную синь небес, где кувыркались его питомцы, и забывал все на свете. Мечты уносили его куда-то в неведомые страны. Может быть, в эти часы зрела в нем тоска по небу. Кто знает? Разве угадаешь, когда впервые в человеке шевельнулось то, что впоследствии стало главной страстью жизни.

А по лесу уже слышалось — сначала отдаленное, а потом близкое:

— A-у! Коль-ка-а-а!

Кричала соседка, которую мать упросила: погляди там за моим.

— Колька-а-а! Где ты запропастился, сорванец?

Долго его искали.

— Я здесь, тетя Даша!

Николай выходил из кустов с полным лукошком грибов.

— Да здесь я…

— Опять ищи-свищи тебя, — выговаривала соседка. — Твои друзья вон уже выкупались в речке, а тебя все нет… Ну-ка, быстро. Домой уже пора!

А когда подходили к крылечку дома Лавицких, тетка крикнула в окно:

— Вот он твой, Настасья. Беда с ним, да и только. Другие дети как дети, а этот все один бродит.

Говорят, чужие дети растут быстрее, нежели свои. Но это так только кажется. Ефим Егорович и Анастасия Федоровна не заметили, как подошло время отдавать Николая в школу.

Воспоминания сверстников, учителей, односельчан помогают мне увидеть Николая школьником — счастливого тем счастьем, когда радуют впервые написанные буквы, разлинованные вкось тетради, остро пахнущий краской новый пенал и еще тысячи и тысячи мелочей из великой страны, которая называется детство.

Именно в школе, пожалуй, окончательно вызрел в нем порыв в небо, составивший самую что ни есть главную его суть.

Вот он выбегает на перемену во двор школы.

— Ребята! Ребята! Скорее! — зовет своих товарищей. — Красота-то какая.

В небе летят журавли на юг. Курлычут призывно и трогательно. Картина обычная, и кое-кто просто не обращает внимания на журавлей. А Николая они по-особенному волнуют.

Детство у всех бывает разное…

В комнатушке, где шла запись в кружок Осоавиахима, было жарко. Пахло нафталином, сапожным варом и дегтем. У стола сидели секретарь комсомольской организации, члены бюро. Входили молодые парни — и к столу. Вот дверь открыл среднего роста белобрысый паренек.

— Можно?

— А как же! Входи, входи!

Секретарь улыбнулся, всматриваясь в очередного посетителя.

— Тоже записываться?

— Пишите… Лавицкий…

И пока секретарь выводил фамилию в списке, паренек рассматривал развешанные по стенкам плакаты. Вот молодой красноармеец с винтовкой в руках. Крылатые слова из песни: «Наш паровоз, вперед лети. В коммуне остановка. Иного нет у нас пути. В руках у нас винтовка». Другой плакат: «Молодежь — на самолет!»

— Хорошо, что пришел! — похвалил секретарь.

— А можно, чтобы и дружки мои записались? — робко спросил Николай.

— Какие такие дружки? Они комсомольцы?

— Пока еще нет.

— А мы комсомольцев в первую очередь принимаем.

— Скоро вступят!

— Ну ладно! — улыбнулся секретарь. — Приводи. Посмотрим. Поговорим.

И стали друзья ходить в кружки на занятия. Учились военному делу, занимались строевой подготовкой, стреляли, собирали и разбирали пулемет и винтовку, штурмовали «крепости».

Николая все больше тянуло к самолетам. Настоящих здесь не было. Только на плакатах. Вскоре образовался кружок авиамоделистов. Николай одним из первых записался в него, а потом стал среди друзей вроде бы за главного.

Николаю на всю жизнь вошел в память резкий запах бензина и голубоватый дымок от севшего на лугу неподалеку от деревни самолета. Среди прочих запахов именно запах бензина остался в его первых воспоминаниях чем-то очень и очень важным. Такое уж время было, время Чкалова. Увидев плакат «Молодежь — на самолет!», какой мальчишка тогда не начинал волноваться всем сердцем. Ведь Николай Лавицкий был сыном своего времени, и оно воспитало его. А всё остальное уже приложилось — и чтение книг Н. Е. Жуковского, страстно звавшего молодежь изведать неизведанное, познать еще не познанное, овладеть теорией и практикой воздухоплавания.