Евфросиния Керсновская - Сколько стоит человек. Тетрадь девятая: Чёрная роба или белый халат Страница 3

После яркого солнечного света темнота кажется абсолютной, а грохот огромного зубчатого колеса лебедки, приводящий в движение трос непрерывки, оглушает так, что даже теряешь равновесие. Во время работы все стучит, скрипит, грохочет, стонет и производит такой своеобразный шум, которого нигде, кроме шахты, не встретишь. Хотя слышимость очень плохая, зато хорошо чувствуешь колебание воздуха, который мечется по шахте, ударяясь о стены и не находя из нее выхода.

Но несколько шагов по штольне — и все не так уж страшно: глаза приспосабливаются к темноте, и света аккумулятора вполне достаточно, чтобы уверенно идти вперед.

Навстречу медленно двигаются вагонетки с углем. Они сцеплены по четыре, и их ведет один человек. Присматриваюсь лучше и вижу, что они прикреплены к тросу, который движется где-то под потолком. Рядом — трос, движущийся в обратном направлении: он тащит порожние вагонетки в глубь шахты. Движение в шахте в те годы было левостороннее. Говорили, что все линии монтировали американцы. Любопытно приспособление, при помощи которого вагоны цепляют к движущемуся тросу. Это железная завитушка на манер бараньего рога: легкого наклона руки достаточно, чтобы «баранчик» лег на трос, и тогда он держится мертвой хваткой. Снимается он так же легко, но сам никогда не соскакивает. Зовется он «контррасцепка». Но вот — натяжная головка непрерывки. Дальше уже простая лебедка тащит по 12–20 вагонов. Трос тянется по почве между рельсов. Тут движение невелико. Это уже участок № 1 — наш, проходческий.

Горьков привел меня в выработку, полную дыма и угля.

— Вот тут засекли печку. Выкинь из нее уголь — вот сюда, в штрек, да побыстрее! Я пришлю бурильщика.

Он повернулся и исчез за углом.

Что за печка? Я знала, что в печке пекут хлеб, а что это за печка, — не поняла. Равно как не поняла, что такое штрек. Но что надо делать, я догадалась. Тут же лежали лопата и кайло.

Принимаюсь за дело. Мне стало жарко. И душно. Я сбросила куртку, засучила рукава, поплевала на руки и пошла ворочать изо всех сил. Никогда не забуду этот первый десяток тонн угля, выброшенных мною из забоя. Я с ожесточением бросала полные лопаты угля. Лопата была большая, сил — мало, воздуха совсем не хватало, но я работала не разгибая спины.

Уже почти все! Еще немного, еще совсем немного…

— Э, девка, так не пойдет! — услышала я как будто издалека. — Когда газ, уходить надо! Так и концы отдать недолго.

Я сообразила, что меня куда-то несут, рванулась, и меня положили на землю. С трудом я встала и ошалело оглянулась. Возле меня стояли двое.

— Там немного осталось. Я сейчас кончу…

— Или шахта тебя прикончит, — сказал тот, что помоложе.

Как я после узнала, этот улыбчивый парень — наш бурильщик Володька Йордан. Другой, с жировиком над глазом, — участковый механик-слесарь Иван Богданович (вернее, Иоганн Готлиб) Штамп. Так я познакомилась с угарным газом и с двумя хорошими товарищами, с которыми проработала почти шесть лет.

В ШИЗО вместо хлеба кайло

В те годы выходных заключенным вообще не полагалось, а пересмену делали, выходя «через восемь». Это очень тяжело. Если утренняя смена заканчивается в четыре часа, то на вахту пока соберутся, то уже пять, а то и все шесть часов. В зону добираешься к семи вечера. Пока получишь свою баланду, пока поешь — вот уже и восемь вечера, а в полдесятого надо собираться на развод, чтобы быть в шахте в полночь. От моего первого дня в шахте меня разломило изрядно. А тут сразу, не отдохнув, опять на работу! А хлеба я так и не получаю, питаюсь объедками, что мне оставляет дневальная. Все те же тресковые головы.

Утром, вернувшись из шахты, я решила пойти к нарядчику — выяснить, где же, наконец, мое питание. Увы, я совсем забыла, что бывает поверка.

Люди работают в разные смены, и очень часто женщины остаются в Угольном Оцеплении, у любовника, а чтобы сошелся счет, подруга выходит с разводом и сейчас же возвращается вместо той, что развлекается, а та через восемь часов уходит в зону за нее. У наших дам подобная выручка — закон, поэтому поверка оказывается филькиной грамотой. Но формальность дороже всего бюрократам, а если она дает возможность покуражиться над бесправными заключенными, то для «псарни» это просто наслаждение! Сколько раз тех, которые после изнурительного труда легли отдыхать, будят, чтобы пересчитать!

Вернувшись с ночной смены и убедившись, что моей пайки все нет, я пошла в бухгалтерию. И вдруг мне навстречу — начальник режима. Укажу попутно, что на эту должность назначают самого жестокого из числа псарей. Или право проявлять жестокость развращает даже и неплохого человека? Несомненно одно: профессия, а тем более профессия палача, налагает свою печать.

— Ты чего это шляешься по зоне?

— Я иду в бухгалтерию. Я работаю, а своей пайки вот уже четыре дня не получаю.

— А, еще смеешь рассуждать? Забрать ее в ШИЗО!

И вот я вместо отдыха — в штрафном изоляторе.

Я была голодна, до предела измучена и охотно повалилась бы на голые доски в нетопленом помещении, где гулял ветер. Уснуть… Отдохнуть… Но дежурнячка вывела меня на работу. Надо было кайлом и ломом раздолбить целую гору нечистот, скопившихся за зиму, и выбросить их за частокол.

В Евангелии сказано: они просят хлеба, а им дают камень. Так те просили подаяния, а я — своего, заработанного в шахте, хлеба! И то получила кайло и гору нечистот.

В пять мне разрешили отдыхать. Питания, даже того, что дают штрафникам (350 граммов хлеба и два раза в день по пол-литра жидкой баланды), мне не полагалось.

Первое, но не последнее столкновение с «псарней»

В восемь часов меня разбудили: ночью предстояла работа.

— Послушайте, я всю ночь работала в шахте, здесь весь день убирала нечистоты. Разве допустимо вторые сутки работать без отдыха и без еды?!

— Поздно рассуждать! Я уже расписалась, что всех пятерых, что тут сидят, посылают мыть полы в казарме после побелки.

Погода очень приятная. Солнце, которое уже давно не заходит, светит каким-то густо-желтым светом — особенный цвет ночного солнца.

Жучки, мои компаньонки, перебрасываются непристойными шутками с конвоирами. Они, видимо, рады и предвкушают удовольствие. Вохровская казарма где-то на Железнодорожной улице. Грязи тут после побелки — по колено; работы — невпроворот.

Девки скрываются со словами:

— Мы ненадолго, ты тут как-нибудь сама.

Всю ночь я скоблю, мою, выношу помои, таскаю воду. И простая известь разъедает руки, а тут белили хлорной известью! Во всех пальцах известь выела глубокие дыры. Течет кровь. Когда я выкручиваю тряпку, в ведро течет красная вода.