Жан-Пьер Неродо - Август Страница 3

Такая изумительная метаморфоза, такая чудесная перемена к лучшему изумляет нас в любом человеке. Но когда мы узнаем, что произошла она в монархе, самодержавном правителе, мы должны изумиться еще более. Неограниченная власть, полная безнаказанность, неудержимая лесть придворных, хор которых неустанно твердит правителю, что он гениален, мудр и все, что он делает, великолепно — все это, к несчастью, портит даже порядочных, честных и умеренных от природы людей. Постепенно царь дает волю всем своим дурным страстям. Это слишком известно, и история царствующих династий зачастую представляет собой грустный рассказ о постепенной деградации человеческой личности. Здесь же перед нами обратный пример. Буассье справедливо говорит, что Август был, вероятно, единственным человеком, которого власть сделала лучше. Более того. Тот же Буассье полагает, что вся дальнейшая жизнь Августа представляет собой историю долгой и упорной борьбы с собой. От природы он был жесток, причем холодно жесток. Он начал с того, что губил своих благодетелей. А кончил тем, что прощал своих врагов и заговорщиков. От природы он был трус, дрожащий от одного вида оружия. Усилием воли он заставляет себя биться в первых рядах. От природы он любил роскошь и буйные оргии. Усилием воли он превращает себя в скромного умеренного человека.

Но каким образом и когда этот великий нравственный поворот произошел с Августом? И что было ему причиной — некое видение, как у Савла, смертельная опасность, которая потрясла все его существо и заставила по-новому осмыслить свою жизнь, или, быть может, знакомство с каким-нибудь мудрецом, который смог, по выражению Шекспира, повернуть ему глаза зрачками в душу и показал на ней красные и черные пятна. Увы! Тщетно мы станем искать указания на это событие в многочисленных историях Августа и его античных биографиях. Ни слова об этом, ни полслова. Мы даже не можем указать год, когда этот поворот произошел. Но тогда, возможно, нам помогут «Деяния божественного Августа», то самое политическое завещание, о котором я говорила. Конечно, нельзя ожидать, что правитель империи напишет об этом прямо. Но, быть может, мы найдем хотя бы небольшой намек? И прежде всего, как описывает он свою кровавую юность, приход к власти, проскрипции. Не даст ли это описание нам в руки желанный ключ?

«В девятнадцать лет я собрал армию по собственному почину и на свой собственный счет. С помощью ее я восстановил республику… В благодарность за это сенат издал почетные декреты и принял меня в свои ряды… и поручил мне вместе с консулами Г. Пансой и А. Гирцием заботиться о благополучии государства… Когда оба консула умерли… народ назначил меня на их место и наименовал триумвиром для устройства республики».

Даже в политике редко встретишь столь беззастенчивую ложь. Октавиан действительно удостоился декретов сената, но за борьбу с Антонием. После этого он объединился с Антонием против сената и пошел на Рим. «Народ назначил меня на их место и наименовал триумвиром для устройства республики». Ну нет. Триумвиром его никто не назначал. Читаем далее.

«Я изгнал убийц моего отца, наказывая их преступления с помощью правильных судебных приговоров». Мы едва верим глазам — это написано о проскрипциях! Да, да. Это они были «правильными судебными приговорами»! Далее. «Победивши, я прощал сограждан»(!). И венец всего — установление принципата:

«В консульство М. Марцелла и Л. Аррунция, когда сенат и народ просили меня принять неограниченную власть, я ее не принял… В мое шестое и седьмое консульство, когда я покончил с междоусобными войнами и когда граждане по общему согласию предлагали мне верховную власть, я передал управление республикой в руки сената и народа… С этой минуты я никогда не брал власти более той, что была у моих коллег».

Думаю, не было ребенка в империи, который поверил бы этой лжи!

Перед нами отнюдь не исповедь раскаявшегося грешника, а искусно составленная, лицемерная, насквозь лживая прокламация прожженного политика.

Итак, преображение Августа остается неразрешимой тайной. Быть может, принцепс был подобен герою Достоевского и решил построить здание всеобщего счастья на крови тысяч замученных? Быть может, он решил загладить все преступления тысячью добрых дел и утешался мыслью, что действовал не для себя, а для общего блага? Или все-таки было обращение? Август был человек очень скрытный, лицемерный и лживый. Он никогда ни перед кем не обнажал свою душу. В сущности подданные знали об этом внешне таком простом и доступном человеке не больше, чем если бы он жил в отгороженном от мира замке. И все-таки нам известно, что его терзали жестокие муки совести. Невозможно себе представить, чтобы этот холодный, скрытный человек выставлял свои страдания напоказ, как Филипп Македонский или у нас Иван Грозный. Но он не сумел совсем укрыться от посторонних глаз. Мы знаем, что его мучили какие-то ужасные сны. После одного из них он, властитель мира, стал в определенный день выходить в рубище и с протянутой рукой просить у подданных подаяния. Такова была добровольная епитимья, которую он на себя наложил. Он нашел сына Цицерона и осыпал его милостями. Август был суеверен, и, быть может, верил гораздо глубже, чем принято считать. Он смертельно боялся грозы, видя в ней гнев Юпитера. Но ждал ли он всю жизнь, как пушкинский Борис Годунов, «небесный гром и горе»? Во всяком случае, они на него обрушились.

Он был удивительно удачливый правитель. Он был не только мудр, ему повсюду сопутствовало счастье. Но «насколько божественный Август был счастлив в государственных, настолько же был несчастлив в семейных обстоятельствах», — говорит Тацит (Ann., III, 24). Действительно. Вся семейная жизнь Августа представляется цепью тяжких несчастий. Кажется, что читаешь мрачную древнегреческую трагедию и слышишь тяжкую поступь Немезиды.

Август был женат трижды. Двадцати пяти лет, будучи женат на своей второй жене Скрибонии, он увидал Ливию. По-видимому, он влюбился с такой силой, что забыл все законы, установления и просто приличия. Он решил развестись со своей беременной женой и добился развода Ливии, которая тоже ждала ребенка. «Пленившись ее красотой, Цезарь (то есть Август. — Т. Б.) отнял ее у мужа и действовал при этом с такой поспешностью, что, не выждав срок ее родов, ввел ее к себе в дом беременной» (Tac. Ann., V, I). Ливии только что минуло 19 лет. То была красавица с холодным бесстрастным лицом и железной волей. С юности на их семью обрушилась вся тяжесть гражданской войны. Ее муж бежал из Рима. Ливия его сопровождала. Они прятались по лесам и чащам, и Ливия ни на минуту не спускала с рук только что родившегося у нее младенца. Не раз их жизнь висела на волоске, убийцы были совсем близко, они прятались и буквально слышали дыхание преследователей, и вдруг ребенок поднимал жалобный плач. Однажды они бежали прямо через горящий лес. Ливия крепко прижимала к груди ребенка, стараясь уберечь его от огня. Пламя опалило ей волосы и одежду (Suet. Aug., 6).