Юрий Лощиц - Кирилл и Мефодий Страница 3

Все, кто в разные века изучал обширнейшее кирилло-мефодиевское наследие, не сговариваясь, признают исключительное значение двух этих житийных памятников для постижения смысла земных трудов, совершённых святой двоицей. По сути, во всём кирилло-мефодиевском наследии, как бы оно ни пополнялось вплоть до сего дня (прежде всего, за счёт громадного числа исследований по тем или иным частным вопросам и работ популярного типа), жития Солунских братьев остаются и навсегда уже останутся на первом месте как главный и самый надёжный источник наших сведений о событии чрезвычайной значимости, враз обогатившем тогда, в IX столетии, мировую культуру. Ибо тогда народился новый литературный язык — славянский. Новая письменность явила себя миру. Евангелие, Апостол, Псалтырь и ещё целая библиотека богослужебных книг, обретя славянскую речевую и буквенную плоть, зазвучали сначала в одной земле, а вскоре и в разных пределах Центральной и Восточной Европы. Более того, по-славянски же в этих двух житиях и было впервые поведано, как именно всё происходило: где, когда, при чьём соучастии, при каких противодействиях задуманному.

И «Житие Кирилла», и «Житие Мефодия» сообщают совсем немного о родителях братьев. Но из немногого явствует, что это были, скажем так, образцово добродетельные родители. В недавние времена первенства в гуманитарных науках гиперкритической школы над подобной образцовостью принято было подтрунивать. Мол, автор жития пишет по шаблону, использует жанровый трафарет, в соответствии с которым у святого и родители обязаны быть почти святыми.

Но разве так не бывает, причём повсеместно, и в жизни простых смертных, когда от доброго древа и плод рождается добрый?

Сверхкритический глаз готов углядеть шаблон и в случае, когда автор жития, описывая детство святого, говорит, что тот стремился к уединению, сторонился забав и развлечений, принятых в кругу сверстников.

Но опять же, именно так бывает, и, к счастью, достаточно часто, в жизни простых смертных, когда сосредоточенная отрешённость ребенка или подростка, поступающего не «как все», закаляет недюжинный характер.

Вообще, расстояние от простых смертных до святых вовсе не отделено непроходимой пропастью. Иногда такое расстояние бывает короче протянутой руки.

Друнгарий Лев и его жена вскоре после того, как у них родился Константин, самый младший из семерых детей (каким по счёту был Мефодий, неизвестно), «договорились не жить друг с другом, воздерживаясь, и так жили во Господе, как брат и сестра, больше 14 лет, пока не разлучила их смерть, никак не нарушив этого решения»[1]. Можно ведь и такой обет плотского воздержания, добровольно принятый мужем и женой, посчитать заимствованием из какого-нибудь более древнего жития. А между тем жизнь, невзирая на гиперкритические к ней придирки, из поколения в поколение изобильно воспроизводит образцовые поступки не одних лишь святых людей, но и простых смертных. Но поскольку, как и всё образцовое, поступки эти у кого-то вызывают зависть и раздражение, то и выползают на свет разговоры об «общих местах», «заимствованиях». Не проще ли допустить, что житийные «трафареты» происхождением своим по большей части обязаны самой жизни, а не лености авторов-агиографов (от άγιος святой + γράφω писать), «списывающих» друг у друга «общие места»? Из века в век жизнь неустанно и щедро, не огорчаясь неудачами, возобновляет добрые поступки добрых людей. А заодно наделяет их желанием озираться на достойные примеры из жизни ушедших поколений.

Надо думать, ко времени кончины Льва будущее старших детей, в том числе Мефодия (имена остальных в житиях отсутствуют), было уже как-то обозначено. А младший? Похоже, он оставался полностью на материнском попечении. Не потому ли супруга друнгария у его смертного одра плачет и сетует:

«Ни о нём не пекусь, только о едином младенце, как будет устроен?» Но поневоле напрашивается вопрос: почему она называет Константина младенцем? Ведь ему уже больше четырнадцати лет?

Не забудем: «Житие Кирилла» дошло до нас на старославянском языке, на котором и было написано. Перед нами самый первый из сохранившихся древнейших памятников собственно славянской литературы. И вполне возможно, что его автор ещё не вполне был твёрд в славянской возрастной номенклатуре, называя младенцем того, кто, по сути, уже есть «отроча младо».

Но когда всё же родился Мефодий и когда Константин?

Поскольку соответствующие даты в их житиях отсутствуют, уточнения в таких случаях возможны лишь с помощью каких-то косвенных хронологических подсказок. Для младшего такой побочный указатель имеется. И он, что называется, лежит на поверхности. Автор жития, называя точную дату кончины Константина-Кирилла (14 февраля 6377 года от Сотворения мира, то есть 869-го по нашему стилю), говорит, что почившему было на ту пору 42 года. Простое арифметическое вычитание дает 827 год.

Определить, насколько Мефодий был старше Константина, к сожалению, даже приблизительно не удаётся. Как не удаётся и обнаружить первоначальное имя, данное ему при крещении. Принято считать, что оно так же начиналось на букву «М», поскольку чаще всего при монашеском постриге давали новое имя, совпадающее первой буквой с именем мирским. Тогда кто же? Михаил? Максим? Марк? Матвей?.. Не знаем.

Замечательно, что отсутствие этих сведений вовсе не было оплошностью со стороны агиографов — авторов обоих житий. Наоборот, эти и многие другие умолчания и пропуски в них, касающиеся старшего брата, делались вполне намеренно, по воле… самого Мефодия. Ведь он и был если не одним из соавторов, то уж точно первым редактором агиографического сочинения, посвященного младшему брату. И он вовсе не хотел стоять в этом рассказе наравне с возлюбленным братом. Нет, как и при жизни Константина, он желал и теперь оставаться в тени. Значит, какая-то смиренная радость была для Мефодия в том, чтобы прислуживать брату, как раб своему господину.

Однажды семилетнему Константину было сновидение, о котором он тут же сообщил смущённым родителям и которое позже, когда вспоминали о том событии, подсказывало, откуда взялось его прозвище — Философ.

Не странный ли для такого возраста сон? Ему привиделся стратиг, главный городской военачальник, который, собрав всех девушек Солуни, объявил мальчику: «Избери себе из них, кого хочешь, в супруги». «Я же, рассмотрев и разглядев всех, — признался Константин перед отцом и матерью, — увидел одну прекраснее всех, с сияющим ликом, украшенную золотыми ожерельями и жемчугом и всей красотой, имя же ей было София, то есть Мудрость, и её я избрал».