Сергей Бондарин - Парус плаваний и воспоминаний Страница 3

Скажите теперь: разве это не так же сильно, как музыка Шопена?»

Думаю, молодой человек был прав.

Хороший и милый молодой человек! Думаю, Горький имел в виду и его, когда призывал писать историю молодого человека.

Молодой человек надолго, пожалуй, насовсем оставил свой родной город и знакомые песчаные или глинистые берега лучшего из всех морей, хотя и не забывал их. Легче было забыть не успевшие укорениться в сознании логические концепции юриспруденции. Собственно, молодой человек сбежал от всего прежнего, бежал и от длительной юношеской любви, стараясь так же забыть свою и женскую нежность, взоры пристальных глаз из-под черного кружевного платка. Был ли он вознагражден? Как сказать! Ему нравилось вольное узнавание, и он спешил к перестраивавшемуся перед глазами неохватному миру человеческих отношений. Он научился угадывать нежность и доброту в иных — не только романтических — отношениях — там, где, казалось бы, не может быть и помина какой-либо нежности, восторженности, сердечности. Помню, был такой случай.

Бригадиром был грубый человек с лицом, изуродованным оспой, по фамилии Останкин.

Бригада неправильно сложила балку перекрытия.

«Большая балка — она собрала двадцать шесть пудов железа. Шесть плоскостей изгиба предохраняли ее от скалывания и провисания. Шестнадцать номеров круглого железа составляли ее анатомию. Большая и тяжелая, как рояль, она основательно стала в опалубку, связанная вологодской вязкой.

Бригада работала над нею полсмены. А пришел прораб и обнаружил ошибку.

— Какое, — спросил он, — клали железо взамен дюймовки?

— Полудюймовку.

— Сколько?

— Два стержня.

— То-то же! Неправильно: нужно четыре.

Останкин обомлел. Останкин решил доказать, что два полудюймовых стержня составят дюйм — то, чего требует стойкость арматуры.

Инженер Антон Петрович, прораб, задумчиво и сострадательно смотрел на Останкина. Ему и самому — это было совершенно очевидно — было жалко крепкой постройки, потребовавшей полдня работы. Ни к кому, собственно, не обращаясь, он сказал:

— Будто и так: полдюйма да полдюйма — дюйм, но это арифметика, а тут дело сложнее: площадь круга требует четырех полудиаметров. Площадь круга. Пи эр квадрат. Разбирайте балку обратно.

Останкин с отчаянием повел глазами. Над балкой стояли без шапок, как над разбившимся человеком, а самый молодой потихоньку уже откусил одну вязку, за ней — другую. Иные же смотрели на Останкина вопросительно. Останкин взвыл:

— Вот тебе и квадрат! Придумают! Эх, уж чего! Ребята, разбирай!

Вещь, созданная долгим трудом, уничтожалась, возвращалось время, когда существовала лишь мечта об этой вещи.

Из сплетений арматуры тащили прутья, графическая прелесть конструкции рухнула, обвисла, перекосилась, железо рвали с тяжким придыханием.

— Ой, не могу, — снова взвыл Останкин, — рвут, как козленка из матки…

Никто не понял, что он хотел сказать, а он хотел сказать, что натуга, с какою рвут арматуру, напомнила ему другое: когда-то он видел, как из чрева козы вытягивали дохлого козленка. Коза предсмертно блеяла. Из вздувшегося чрева вытаскивали дохлые мохнатые останки. Из чрева, все еще присасывающего свой плод, тащили мясо, потея от натуги.

…Тянули и рвали железо, узкие прутья, взвизгивающие, как бич. Дюймовые стержни высвобождались солидно. Из путаницы номеров и диаметров они появлялись, не утратившие линий — такими же, какими их недавно вгоняли в балку.

Останкин причитал:

— Моя вина! «Площадь круга»! Придумал!

Он был уверен, что Антон Петрович придрался от гордого ума. Его, Останкина, здравый смысл не изменял ему ни на одной постройке. Мало ли стен возведено. И стены, и фермы, и рамы. В чертежах он сам свободно разбирается. Укладка арматуры давно и хорошо постигнута, и не к чему здесь посторонние слова…

Опять показался Антон Петрович. Остановился поодаль и наблюдал, морща губы.

— Занимались бы лучше своей арифметикой, — не выдержал Останкин. — И чего смотрите.

Антон Петрович помычал и отошел, но к концу рабочего дня пришел снова, подозвал Останкина.

— Слушай, — сказал он бригадиру, — ты как будто не понимаешь своей ошибки?

— Ну, уж чего там! Разобрали — и теперь снова складываем, как сказывали. Обидно только, зачем заставляете класть лишнее. Зачем четыре действительно, не пойму. Сожалею о балке, сожалею о ребятах, вот что!

Антон Петрович даже побледнел. Но вот он опрокидывает тачку вверх дном, берет обломок извести и на шершавом днище тачки — слово за словом — наглядно изображает свою мысль. Нарисовал круг.

— Вот, — сказал он, — дюймовый стержень. Теперь возьмем и заменим его полудюймовкой, цельного дюймового стержня у нас нет. Что получается?

Получилось, что только четвертый кружок диаметром в полдюйма грубо заполнил круг диаметром в дюйм.

— Ну вот, — сказал прораб и пристально долгим ласковым взглядом посмотрел в глаза Останкину.

Затем он разъяснил назначение арматуры: усилия грузов разорвать конструкцию и сопротивляемость железа. Все прутья участвуют в этой борьбе.

Вдруг он нагнулся и срезал с башмака конец шнурка и подал его Останкину:

— Рви!

Тот не смог порвать.

Тогда Антон Петрович подсекает ножиком эту тесемку — раз и другой — и легко разнимает ее на части. Пустяк! Простейший фокус, но у обоих — и у Антона Петровича и у Останкина, — лица вдруг подобрели, они оба улыбнулись. Наконец, Останкин сказал, конфузясь:

— Все верно. Спасибо, Антон Петрович. Все.

— Все. Пойди теперь взгляни, пожалуйста, проверь.

Балка была восстановлена, в ней снова скопились пуды железа. Линии, предназначенные ей, протянулись точно. Она стояла, тяжелая и многострунная, похожая на внутренность рояля.

Останкин смотрел на нее, видел ее стройность, чувствовал вес, а главное, — чего не подозревал за ней прежде, — то соответствие расчету, важному расчету, о котором услышал от Антона Петровича: дюймовый прут держит на себе целый дом!

Останкин задержал людей — и Пронкина, и Митю Дергача, и пьяницу Ловцова, которого он опасался больше других, опрокинул тачку и подобрал мелок. Он занес руку над днищем, но вдруг растерялся: по доске быстро бежал паучок.

Ловцов уже засопел. Мелок обламывался. Останкин, ожесточась, готов был понести чушь, лишь бы не опозорить себя в глазах людей, как вдруг — легко и вразумительно — закончил чертеж и повторил урок Антона Петровича о площади круга. Он с уважением смотрел на свой чертеж, и его уже не беспокоило угрюмое сопение Ловцова».

Было много других случаев. Кое о чем молодой человек тогда же сообщал в своих письмах самым милым людям, и однажды в одном из ответных писем он прочитал такие слова: «Я хотела бы, чтобы ты обо мне когда-нибудь сказал так же, как ты научился говорить о своей новой работе и о железе…»