Александр Александров-Федотов - Ты покоришься мне, тигр! Страница 3

Итак, одной ногой на манеже я постоял. Обеими нога ми ступил на арену два года спустя, в 1926 году, когда демобилизовался и приехал в Батуми, поступать, как уже говорил, на конный завод.

На конном заводе вышла осечка. И тут попалась мне на глаза цирковая афиша. А что? Не рискнуть ли? Чем, как говорится, черт не шутит?

Зашел в цирк и попросил посмотреть меня в джигитовке, объяснив, что я — кавалерист.

— Так вы — военный, — сказал мне не без ехидства руководитель труппы И. Кутенко. — Вы будете выглядеть в манеже «ать-два-три». А у нас артисты держатся свободно. Да и костюм надо иметь, не в гимнастерке же вам вы ступать. А костюма у вас, конечно, нет?. Так я и знал.

Но, почувствовав мою настойчивость, сдался. Велел вывести лошадь. Вскочил я на нее и со всей армейской чеканностью выполнил трюки один за другим. А на финал  — прыжок сальто-мортале с трамплина через пять лошадей. Вижу, понравились им и трюки мои и стиль исполнения. «Ать-два-три» оказалось не таким уж безнадежным.

Меня приняли. Проработал я с этой труппой несколько дней. На чужой лошади. В чужом костюме. Дела в цирке были плохи, и вместо обещанных трех рублей в вечер платили мне по 60 копеек, как говорят в цирке, «на базар». А вскоре Рабис и вовсе ликвидировал эту труппу, как фиктивную. Кутенко-то оказался не руководителем, а нелегальным хозяином.

За эти шестидесятикопеечные дни прожил я свое армейское выходное пособие, а вещичками моими и библиотечкой военных мемуаров, которую я повсюду возил с собой, распорядились по своему усмотрению «товарищи» из фиктивной труппы.

И начало у меня портиться впечатление о цирке, яркие романтические краски как-то пожухли. Но за те несколько дней, что проработал у Кутенко, я узнал, что бывают и хорошие коллективы и работают в них хорошие артисты и честные люди. Решил поискать эту цирковую «обетованную землю». Кое-как добрался до Киева. На последние деньги купил билет в цирк. Посмотрел представление, выбрал номер, в котором, как мне казалось, мог бы работать. Это был воздушный номер — одинарный полет Н. Д. Красовского.

Когда закончилось представление, я стал у артистического выхода и терпеливо — благо, ночевать все равно было негде — дожидался Красовского. Но разговор вышел печальным. На мое предложение он ответил:

— У меня, товарищ военный, такой номер, что никого не нужно…

Потолкавшись еще некоторое время около цирка, я узнал, как создаются номера и как простые смертные делаются артистами. Но все это было пока не для меня…

Одна неудача за другой и безденежье окончательно охладили мой цирковой энтузиазм, и я уехал домой, к отцу, к матери. Житье их было трудное. Они нуждались в моей помощи. И когда комиссия по устройству командного состава Красной Армии предложила мне поехать в Оренбург организовывать Осоавиахим, я согласился.

Свое неудачное знакомство с цирком я прервал, может быть, даже и с чувством некоторого облегчения. Уж слишком резок и неприятен был для меня, человека, воспитанного в строгой армейской дисциплине, привыкшего к порядку и стройности, слишком резок был контраст с безалаберной и какой-то ненадежной жизнью циркачей. Порой даже казалось, что революция их не коснулась. Мне приходилось сталкиваться с людьми, которые знали, что царя свергли и наступила свобода, по свободу эту понимали как анархию, как свободу обогащения.

Итак, я расстался с манежем и, окунувшись в новые заботы по созданию Осоавиахима, казалось, совсем забыл про цирк. Но, как потом обнаружилось, он продолжал «назревать» во мне, так сказать, нелегально.

Я занимался своим делом — учил людей стрельбе из винтовки, показывал различные стрельбы, предусмотренные уставом.

Задумываясь над ошибками моих учеников, я стал размышлять о том, что же получается, когда оружие держишь не по уставу, заваливаешь ложе вправо или влево — нарушаешь правила. И тут вдруг открыл для себя интересную вещь: если отойти от принятых норм, то можно поражать цель, как бы не целясь в нее, а на самом-то деле отводя мушку в другую сторону, целиться во вспомогательную точку; и если всегда выдерживать точную дистанцию, то пули будут ложиться одна в одну. Это открытие меня поразило и увлекло. Начал пробовать различные приемы. Когда достиг значительных успехов, то для популяризации стрелкового спорта начал выступать в рабочих клубах и на различных праздниках как стрелок-виртуоз. Выступления проходили с успехом.

Демонстрируя сверхметкую стрельбу, я и не подозревал, что готовлю цирковой номер. Мне все казалось, что в необыкновенное можно прийти только с необыкновенным. А стрельба — что ж, это было мое повседневное занятие на протяжении доброго десятка лет.

Но однажды в Оренбург приехала цирковая труппа Лагодас. Сначала они выступали с успехом, а потом сборы начали падать. И тогда неожиданно мне предложили вы ступить на арене с демонстрацией сверхметкой стрельбы.

На сей раз цирк сам пришел за мной. Но я, видимо поглощенный идеей популяризации стрелкового спорта, не понял этого «намека». Выступил в цирке, как выступил бы в клубе агитатором, и, чтобы подчеркнуть это, отказался от предложенного гонорара — быть может, снова боялся разочароваться. А потом, поворотные моменты в своей жизни не всегда ощущаешь именно как, поворотные, решающие.

В тот самый вечер на манеже я стрелял как никогда точно, ни сделал ни одного промаха. И меня пригласили работать в цирке.

Итак, свершилось! Я — артист цирка. У меня даже есть свои реквизит, правда, не очень-то цирковой: обитый железом простой деревянный щит и винтовка. Есть и костюм — пиджак и брюки, обычная мужская одежда, которая отныне как бы повышается в ранге и называется цирковой.

И вот я ежедневно выхожу на манеж и поражаю цели. Делаю здесь все то, что делал недавно в клубах. Но мысль о том, что делаю это в цирке, — опьяняет. Почему-то кажется, что эта встреча надолго… и хочется, чтобы навсегда.

Я весь в каком-то возбужденном состоянии; это, на верное, радость, но рука тверда и не дрожит, когда, словно новый Вильгельм Телль, сбиваю яблоко с головы человека или выбиваю папиросу из зубов еще большего смельчака, чем я.

Перед выстрелом я как бы отключаюсь от всего, что меня окружает, даже от самого себя, ни одной посторонней мысли, никакого чувства, есть только прицел, мушка и предмет, который предстоит поразить. Иногда, кажется, что сам превращаюсь в пулю — до того ясно ощущаю ее полет. Эта отрешенность должна быть полной — случайная мысль или ощущение может заставить руку дрогнуть. А ведь я стреляю в человека!

Мне часто задавали вопрос, как поднимается у меня каждый вечер рука на такой трюк. Я нашел только один ответ — уверенность в себе.