Георгий Фёдоров - Брусчатка Страница 3

Повторяю, мир и историю я воспринимаю только через конкретные личности. И мое внимание привлекают прежде всего такие люди, которые своей деятельность, а иногда и просто самим фактом своего существования препятствуют торжеству зла, находясь в любых, даже самых экстремальных ситуациях сохраняют человечность и создают вокруг себя соответствующую ауру. Вот именно о таких людях, в частности о моих учителях (не только археологии, но и жизни) и идет прежде всего речь в этой книге.

Все повести и рассказы документальны, открыто автобиографичны. Я старался быть предельно точным даже в самых мельчайших деталях, лишь иногда вполне сознательно изменяя имена персонажей из заботы об их безопасности, так как я убежден, что тоталитарные структуры в России в настоящее время лишь слегка закамуфлированы (и то не всегда), но не разрушены и не потеряли своей зловещей силы, а они никогда ничего не прощают и не забывают.

Думаю, что выбор для книги небольшой документальной повести «Дезертир (Из записок оккупанта)», посвященной советской оккупации Литвы 1940–1941 годов, оккупации, в которой к несчастью и мне пришлось принять участие, в специальных комментариях не нуждается. Замечу только, что с юности мне было чуждо имперское мышление в любых его формах — от киплинговского понимания как высокого служения долгу, согласно предназначению свыше, до зверовидного немецкого национал-социалистического или русского национал-патриотического.

Может быть, поэтому я особенно остро чувствовал всю преступность сталинской аннексии трех прибалтийских государств, их последующего разграбления и терроризирования. Всеми доступными мне средствами старался я помочь литовцам, перед которыми чувствовал особенно остро мою вину и среди которых у меня появился целый ряд близких друзей. Я был начальником первой послевоенной литовской археологической экспедиции, положившей начало возрождению литовской археологии, был в разные годы официальным оппонентом по кандидатским и докторским диссертациям моих товарищей-литовских археологов и т. д.

Читателю, особенно западному, может показаться фантастической та атмосфера террора, насилия, издевательств по отношению к местному населению, которой сопровождалась оккупация Литвы в 1940–1941 годах. Я включил в текст повести письмо моего чудом выжившего однополчанина тех времен, подтверждающее документальную точность и правдивость описанного.

При отборе повестей и рассказов для настоящей книги я намеренно старался взять не уже многократно описанные, наиболее вопиющие страницы истории монстра, называемого Союзом ССР, а, напротив, гораздо менее известные страницы, тот же период первоначальной советской оккупации Прибалтики, начало хрущевской оттепели, положение в России на последних этапах войны с гитлеровской Германией, судьбы русской интеллигенции в тридцатые-пятидесятые годы уходящего века.

Мне очень хотелось показать, что как ни свирепствовал большевистский террор, как ни действенна была система всеобщего доносительства, подкупа, запугивания, всех способов унижения и уничтожения личности, в России и прежде всего в цвете ее нации — в среде ее интеллигенции сохранялись и передавались из поколения в поколение, пусть и в относительно немногих ее представителях, ее лучшие черты — доброта, высокая интеллектуальность и нравственность и подвергавшаяся наибольшим гонениям честность…

Как известно, Карамзин, еще в XIX веке, желая одним словом определить главное из того, что в его время происходило в России, сказал «воровство». Если бы этому великому историку предложили также определить одним словом то главное чем отличается Россия начиная с 1917 года и до наших дней, то он скорее всего избрал бы слово «ложь». Ложь с маленькой и с большой буквы, ложь всех видов и форм, на всех уровнях государственных и приватных структур.

Это, конечно, не случайность. Кровавый коммунистический режим не устоял бы на одном, даже самом разнузданном терроре, без постоянной лжи, на которую, при всей ее обычной для этого режима топорности, может быть — из-за ее беспримерной невообразимой наглости, попадались не только обычные простые люди, но и самые высоколобые, ироничные, проницательные интеллектуалы, например, Сидней и Беатрисса Вэб, Бернард Шоу, Лион Фейхтвангер, Герберт Уэллс и другие.

Сейчас, когда громокипящий кризис захлестнул Россию, особенно актуальны разоблачения чудовищных тоталитарных эвфемизмов, двоемыслия.

Это относится не только к настоящему и будущему, но и в не меньшей степени к прошлому, так как искалеченная (тем более намеренно) память, — даже хуже, чем потеря памяти вообще. Искалеченная память создает неверную ретроспективу, а, значит, — и перспективу, что всегда чревато катастрофой, а в наше время — даже катастрофой глобальной. Не имея никаких аргументов для влияния на людей и их судьбы при нормальной памяти и нормальной перспективе развития, при которых невозможны как социальная, так и национальная исключительность, «идеологи» коммунизма, национал-социализма, национал-социал-патриотизма, стремятся всячески искалечить человеческую память, чтобы таким образом найти «обоснование» своим кровавым «теориям» и практике.

Мне хотелось в предлагаемых документальных повестях и рассказах поведать читателям о некоторых подлинных страницах российской истории, о людях, которые даже в самых страшных условиях сохраняли благородство и мужество, доброту и светлый разум.

Дезертир

В уже не темную мартовскую ночь 1941 года редкая по весне вьюга, то затихала, то снова начинала лихо посвистывать в щелях дощатого барака, в котором размещалась наша рота. Я знал, что сквозь щели попадают к нам и снежинки, образующие на деревянном полу аккуратные ровные полоски, но увидеть их в полутьме, да еще со второго этажа нар, где я спал, было невозможно. Барак разделялся неполными дощатыми перегородками на три отсека, в каждом из которых помещался один из взводов нашей учебной роты. Возле стен находились стойки, в которых повзводно стояли винтовки: наши старые добрые мосинские винтовки-трехлинейки образца 1891–1930 годов. Стволы их тускло поблескивали только у выхода из барака, где на табуретке, возле столика с фонарем летучая мышь дремал дневальный. По другую сторону входной двери потрескивали поленья в громадной, до потолка круглой печи, обитой железом и покрашенной в черный цвет. Впрочем, тепло ощущалось не дальше, чем на расстоянии одного метра от нее. Барак был сколочен нами же кое-как, наспех, из горбыля, добытого на лесоторговом складе близ города. Материал был дрянной, мусорный, бросовый. Настоящие деловые доски — тридцатки, сороковки, вагонка — пошли для домиков командного состава полка. Да и строители мы были никудышные.