Ги Бретон - Когда любовь была «санкюлотом» Страница 3

— Я хотел бы покорнейше напомнить вам, что этот офицер никогда не «перчил» еду на королевской кухне.

Его острота вызвала смех присутствующих. Поговаривали, что герцог Шартрский, посещавший самые грязные и подозрительные притоны, подцепил некоторое время назад дурную болезнь и — как говорили в то время — был «наперчен»…

Филипп совершенно не рассердился. Напротив ответил такими гнусными шутками, которые являлись свидетельством прекрасного расположения духа.

Потом он усадил девочку у своих ног и потребовав от нее смешных мелких услуг…

Распалившиеся сотрапезники нетерпеливо ерзали своих креслах.

— Не волнуйтесь, вы, там, стадо свиней, — любезно бросил им герцог. — Я предоставлю в ваше распоряжение гарнир к этому пирожку.

Он похлопал в ладоши. Дверь тотчас открылась и лакей впустил в комнату полдюжины девиц из Оперы, совершенно голых. Им было от восемнадцати до двадцати пяти лет, и они были, конечно, не так свежи, как первая девушка, но, безусловно, столь же порочны.

И оргия началась…

Жадный до необычных, затейливых развлечений, Филипп устроил через некоторое время для своего друга Фиц-Джеймса, собиравшегося жениться, нечто вроде «ужина вдов», куда были приглашены все бывшие любовницы новобрачного. Ужин подавался в комнатах, затянутых черной материей, а девицы слегка прикрывали наготу прозрачными вдовьими вуалями…

Во время таких ужинов каждый из присутствующих» обязан был спеть песню собственного сочинения. Вот несколько куплетов, которые были приняты «на ужинах в тесном кругу», которые дают представление о той галантной эпохе.

Среди сокровищ у меня есть старенький диван.

Когда-то он моим отцом мне был в наследство дан.

Я антиквару с кошельком диван свой не продам.

На нем всегда лежат рядком шесть чудных пухлых дам

Теряю сон я и покой и прихожу в экстаз,

Когда ласкаю я рукой их девственный атлас.

Они округлы и мягки, внутри их греюсь я,

Их обожают знатоки, завидуют друзья.

Когда во сне касаюсь их и шелк щекою мну,

Они мне открывают дверь к целительному сну.

Подушек лучше в мире нет, пари готов держать.

Подружки же приелись мне и могут подождать.

Я забываю обо всем, когда на них лежу,

Не надо мне других утех, я им принадлежу.

Я утром вынужден вставать

В тисках большой тоски.

В их лоне век хотел бы спать,

По гробовой доски!

Песни, имевшиеся в репертуаре самого Филиппа, были гораздо грубее и откровеннее, тонкость раздражала его. Он обожал грубые неприличные припевы и затягивал их всегда с таким удовольствием, что смущал даже самых близких друзей.

Эта распутная жизнь, в конце концов, встревожила герцога Орлеанского. В конце 1767 года он решает женить сына, надеясь, что тот, наконец, остепенится.

После долгих колебаний герцог остановил свой выбор на белокурой и прекрасной Луизе-Мари-Аделаиде, дочери графа де Бурбон-Пентьевра, из семьи графа Тулузского, сына Людовика XIV и госпожи де Монтеспан. Эта юная особа — ей было всего пятнадцать лет — являлась вместе с братом, принцем де Ламбалем, наследницей значительного состояния. Женясь на ней, Филипп делал Орлеанов самой богатой семьей Франции, богаче правящей династии Бурбонов…

Свадьба состоялась 5 апреля 1769 года. После пышного обильного ужина новобрачные начали готовиться к церемонии брачной ночи, которую семья Орлеанов превратила в экстравагантный спектакль.

Муж госпожи де Ламбаль, фаворит Марии-Антуанетты.

По этому поводу ходили слухи, что Филипп заразил де Ламбаля «галантной болезнью», желая его смерти, дабы остаться единственным наследником. Принц действительно умер от дурной болезни, подхваченной от какой-то случайной проститутки, но Филипп но имеет к этому никакого отношения. Андре Кастело документально доказал это в своей замечательной работе «Филипп Эгалитэ — Красный принц»

В тщательно охраняемой прихожей взволнованная Мари-Аделаида надела ночную рубашку, в другой, также закрытой от посторонних глаз комнате, Филипп в присутствии короля снял шляпу и шпагу. Первый ритуал был готов…

Когда новобрачные были готовы, они под руки вошли в приготовленную для них спальню, и двери открыли. В комнату ворвалась толпа гостей, занявшая места в изножье кровати, чтобы не упустить ни одной подробности того зрелища, ради которого они и собрались. Священник, подойдя к кровати, благословил молодую пару и ложе, на котором дрожащая от страха новобрачная должна была стать женщиной. Потом быстро удалился, делая вид, что не замечает сальных взглядов присутствующих.

На виду у тридцати насмешливых гостей Марн-Аделаида с помощью двух фрейлин забралась под одеяло.

В это время Филипп раздевался в соседней комнате. Вскоре он вернулся в спальню — в носках и ночной рубашке, под которой ничего не было.

Публика, знавшая, что должно произойти, повернулась к нему. Тогда герцог сбросил на пол ночную рубашку, и каждый из присутствующих смог убедиться, что, соблюдая обычай, восходивший ко времени царствования Генриха III, он сбрил с тела все волосы…

Андре Кастело, описавший это событие, добавляет, что «таким образом принцы крови оказывали уважение супруге, отказываясь ради нее в день свадьбы от признаков мужественности»…

Получив рубашку из рук Людовика XV, Филипп надел ее и нырнул в кровать, держа в руке ночной колпак. Сразу после этого граф Парижский и маркиза де Полиньяк задернули с двух сторон балдахин над ложем. С третьей стороны занавес на несколько минут был оставлен открытым, чтобы толпа могла видеть молодую пару, до самого носа натянувшую на себя одеяло. Когда все удовлетворили любопытство, последняя штора упала.

Оставшись, наконец, одни, молодые супруги смогли предаться здоровым радостям физической любви.

Через четыре дня после свадьбы Филипп повез Мари-Аделаиду в Оперу. Устроившись в принадлежащей им ложе, маленькая герцогиня, как ребенок, всплеснула ручками. Внезапно она прошептала:

— Почему здесь сегодня так много женщин в черном? Разве пристойно посещать театр, когда ты в трауре?

Бедняжка не знала, что все эти красивые дамы в трауре, бросавшие жалобные взгляды в сторону герцогской ложи, бывшие любовницы ее мужа…

Эта демонстрация, по правде сказать, весьма дурного вкуса, была к тому же бессмысленна. Филипп очень быстро вернулся к своим распутным привычкам, и на улице Бланш возобновились ужины в тесном кругу с раздеванием, на которых главное блюдо не всегда готовилось на кухне [4].