Вячеслав Рыбаков - Кот диктует про татар мемуар Страница 3

Особо вставал — именно вставал, несколько раз вставал, и еще назавтра, и еще на послезавтра — вопрос о семинаре перевода с восточных языков. Эта настойчивость довольно достоверно, как мне кажется, проливает свет на мотивы, по которым мои собеседники — пусть и без особого пыла — старались в ту осень сделать из мухи слона.

Семинар художественного перевода с восточных языков при СП, состоявший в основном из молодых сотрудников нашего же института, создал и до самой своей безвременной смерти возглавлял Борис Борисович Бахтин, китаевед и писатель, личность весьма яркая и что называлось— крутой диссидент. Сейчас обычные читатели уже могут познакомиться с какими-то его вещами: "Одна абсолютно счастливая деревня” в Неве , “Дубленка” в “Искусстве Ленинграда” … А тогда — тогда "Дубленка" только что вышла в известном “Метрополе”, а ее автор, лично знакомый со всеми от Окуджавы до Максимова, еще и молодежь вокруг себя собирает, а я с ним в одном помещении сижу в институте! Два антисоветских литератора бок о бок — и притом в семинар к Бахтину я не хожу, в гостях не был ни разу, в сколько-нибудь плотном общении не завлечен… Ежику понятно, что конспирация!

Вот на этом они всерьез землю рыли. Подпольная группа писателей, резидент и вербуемый сопляк, возможно, не один — да это ж очередной звездочкой пахнет!

И опять мне скрывать было нечего. В семинар не ходил, потому что не хотел, иероглифов мне хватало и по прямой моей востоковедной теме, а уж писать — так фантастику. Бахтину ничего из своих опусов не подсовывал, потому что стеснялся первый предлагаться. И т.д., и т.п. Опять пустышку вытянули мои собеседники.

Тогда так. "Сколько экземпляров вы распечатали?" "Четыре", — честно, как дурак, ответил я. "Вы даете читать друзьям?" "Давно уже не даю", — все равно как дурак, хотя и не честно, ответил я, смутно вспомнив, что за изготовление клеветы Родина дает в ухо один раз, а за изготовление и распространение — четыре с половиной, а потом, когда скорчишься, добавляет еще по почкам. На этой моей иезуитской хитрости меня и поймали. "Отсюда до вашего дома минут сорок, и сорок обратно. Мы, конечно, хотим прочесть вашу повесть, но привезите-ка нам через два часа все четыре экземпляра. А если привезете не все четыре или не уложитесь в срок — значит, их у вас дома нет и, значит, вы нас обманули". — "Но ведь рабочий день уже кончается… вечер…" — "Здесь обязательно кто-то будет по крайней мере до 20".

Как я метался, пытаясь в срок добыть два отсутствовавших дома экземпляра — это отдельный Хичкок. Нерв был такой, что впору хлопнуться с инфарктом. Одного читателя никак не удавалось застать дома — помню, я чуть не плакал от бессилия, трезвоня в дверь безликой квартиры, в которую буквально через час, ну — через полтора, должен был вернуться с работы очень хороший человек. Другая — с ней я по телефону договорился о встрече на Чернышевской точно на то время, когда мне надлежало с полным собранием хул под мышкой идти обратно ("Это очень важно! Очень!! По телефону не могу! Дождись обязательно! Нет, я точно, точно приду, только могу немного задержаться!"), вообще не появилась. Впоследствии выяснилось: уходя из дому, повесть она забыла, пару минут походила по Чернышевской, чтобы встретить меня и сообщить об этом, а поскольку я задержался у дверей пустой квартиры, спокойно поехала дальше, на свиданку. Уже чуть ли не за полночь я дозвонился до ее мужа и вновь помчался через весь город, от Политеха до Ветеранов, и муж вынес мне к метро недостающую папку… Дополнительные, мягко говоря, неудобства доставляло то, что дома, не вправе никого волновать из-за этих странных дел, я, натурально, рассказать ничего не мог и оттого подвергался яростной и обиженной критике: "Что тебе не сидится? Куда тебя несет на ночь глядя? Скажешь ты толком или нет? Что, ты нас уже и за людей не считаешь?"

К этому времени и третий экземпляр был у меня. Кворум. Комплект. Ночь. Невыносимое, бесконечное ожидание утра. К литературоведам в штатском я поплелся с самого ранья, ожидая чего угодно, хоть ареста.

Меня пожурили сурово. Я сослался на то, что после вчерашней беседы мне помешал вернуться сердечный приступ. Валидолом от меня действительно воняло так, как от иных перегаром не воняет. "Спортом надо заниматься, спортом",— посоветовали мне. В общем, сошло. Мы побеседовали с полчаса, потом меня погнали вон и вцепились в текст.

Когда мы встретились снова, я понял, что в определенном смысле их разочаровал. "Не фонтан", — с интонацией признанного литературного критика сообщил мне "добрый" (отчетливо помню именно этот термин). И дальше пошло едва ли не как у нас на семинаре: сюжет рыхлый, мотивации неубедительны, из всех эпизодов прет сексуальная неудовлетворенность автора… "Вы просто выпендривались, комплексы тешили. Удивить всех хотели: во какой я смелый и свободомыслящий!" По возможности более жалко улыбаясь, я, как умел, соглашался с такой трактовкой, чуя, что нужного им градуса крамолы мои собеседники в повести не нашли.

И вот итог. С зарубежом не связан, в подпольную литературную группу не входит, злобной, и явной антисоветчины на уровне "Пидорас Брежнев, вон из Афганистана!" не писал.

Но что же — зря работали четыре дня два высокооплачиваемых специалиста? Такого быть не может. Да и не четыре дня вовсе. "Вы у меня давно на примете", — в одной из бесед сообщил "добрый" и принялся на память цитировать строфы из "Песенки стукача", которую я написал еще на четвертом курсе, в десятилетнюю годовщину снятия Хрущева — и которую сам уже забыл давно, музыка была ни к черту, и стишата слабые, только концовка ничего: "Не для корысти я служу, а ради дела. Чтоб сладко спалось в Мавзолее Ильичу, чтобы звезда Кремлевская горела — стучу, стучу, всегда стучу, на всех стучу". Наворожил себе… Но и эту концовку я в 80-м году забыл — спасибо, "добрый" напомнил. Именно тогда я впервые отчетливо посмотрел на него с состраданием: какой ерундой серьезный человек вынужден забивать себе голову по долгу службы! Стихи-то слабые! И музыка ни к черту! Зачем же помнить?

Словом, чтобы закрыть дело, мне предложили добровольно отдать все четыре экземпляра, написать — чтоб учетный документ приобщить к чему-то! — просьбу об этом, а в просьбе дать принципиальную характеристику собственного произведения и итогов его обсуждения на семинаре Б.Н.Стругацкого в ноябре 1977 года. Что я и сделал.

Аспирантура заканчивалась — рыпнись, и на улице. У матери моей и без этих заморочек сердце на ладан дышало (полутора лет не прошло, как инфаркт все-таки настиг ее). Два месяца назад — сын родился. Полный букет. Эти три странички я писал, наверное,часа два.

Интересно, сохранились они? Или сразу пошли в макулатуру? Или пошли, но не сразу?