Георг Брандес - Генрик Ибсен Страница 3

Между тем Ибсен все глубже и глубже уходил в свою духовную жизнь, и в создаваемые им образы, и занимался решением моральных проблем, стоящих выше всего повседневного и переходящего, вносящих уверенность в сомнения и расширяющих пределы драматического действия. Что пограничные столбы были им снесены, видно по тем глупым крикам, которые поднялись из за «Привидений».

Как пример того, какими проблемами задавался Ибсен, возьмем, как относится он к вопросу, касающемуся кровосмешения: любовь между братом и сестрой – Освальд и Регина, Альмерс и Рита; противузаконные отношения между отцом и дочерью – Ребекка и д-р Вест.

В первом случае он сомневается в наличности греха, а во втором – он ищет сильного противовеса в позднейшей чистоте.

Основным его вопросом, как поэта моралиста, является вопрос об ответственности. Насколько личность обладает свободною волей, и насколько она вынуждена поступать так, как поступает. вопрос об ответственности в большей или меньшей степени выдвигается им у Юлиана, Гельмера и Норы, Ванделя и «Женщины с моря», Альмерса и Риты (большая книга Альмерса трактует об ответственности), Сольнеса и Гильды, Рубекка и Ирены, у его преступных типов, как Берник, и Ребекка, у злополучных, как капитан Альвин или Боркман и у усовершенствователей мира, как Грегерс Верле или Д-р Штокман.

Бьернсон прямо моралист и отнюдь не делает из своего сердца «разбойничьей пещеры». Ибсен все время борется, чтобы примирить свое призвание судьи с верою в предопределение и необходимость. Бьернсон проповедует против королевства, или экзальтированности (вера в чудеса, анархизм), о терпимости, или о половой чистоте – Ибсен вообще не проповедует: он сам спрашивает и тем наводит нас на размышления.

В другом месте, я пробовал выяснить, как вырабатывал Ибсен свой сжатый, сильный стиль в своих первых поэтических опытах, напр. «На высотах», как подражатель Эленшлегера, а затем в дальнейших юношеских произведениях, которые являются отголоском романтики, как напр. «Олаф Лилиекранц». Поучительно также проследить, как обрабатывал и оформливал он отдельные элементы, взятые из действительной жизни, которые его фантазий пускала в оборот. Киркегорд и его ученик норвежец Ламмерс послужили ему моделями для «Бранда». Оба они из за благочестивого рвения покинули церковь. Киркегорд – великий и строгий, как и Бранд, как и он, рано умер.

Однако, Ибсен, придавая известную форму заимствованному, делал это, согласуясь со своей собственной личностью. Требование цельности существа, которое предъявлял Бранд, есть требование, предъявлявшееся Ибсеном к самому себе. Суровость, твердость, строгость суть черты, принадлежавшие его собственному я, не исключая и пламенной воли.

Но в глубине души у него кроется сомнение в своем произведении, в силу которого он не смеет отдать герою справедливость, но, не желая всего разрушить, не может быть к нему и же справедливым.

Именно в Бранде проявляется эта двойственность, где чисто человеческое требование – будь цельным, встречается с христианским по преимуществу – отрекись. Первое есть продукт сознательной духовной жизни Ибсена, второе относится к унаследованному им чувству христианина.

Он думает, как язычник; признает за благо полноту жизни, придает цену жизни, и вместе с тем, как Гольдшмидт, испытывает благоговение пред отречением и чувствует малодушно. Аскетическое отречение от жизни уживается у него параллельно с пантеистическим взглядом на нее и это проходить чрез работу всей его жизни.

Общее впечатление, получаемое вообще иностранцами – чисто теоретическое – таково, что Ибсен является возвестителем освобождения от общественных правил и обычаев, вестником радостей жизни. В «Привидениях» он прямо возмутитель; в «Сольнесе» – враг церкви; в «Эпилоге» он изливает свою печаль о проигранной жизни, так как в ней не было места радостям любви, но лишь искусству и славе.

И тем не менее везде, где у него изображена чувственная жизнь, она изображается в освещении непривлекательном. В «Императоре и галилеянине» она почти омерзительна.

Первое время любовного сожития Альмерса и Риты вызывает отвращение. Если женщина горда, она отклоняет мужские объятия, как это делает Гедда в отношении Левборга. Если, наоборот, мужчина благороден и занять умственной работой, он не способен к половой жизни, и женщина напрасно по нем томится, как напр. Ребекка по Росмерсе, Рита по Альмерсе и Ирена по Рубекке в продолжение многих лет. Пуританизм не вытекает здесь из существа личности, но является отчасти признаком атавизма, отчасти условностей. Там, где женщина, чтобы нравиться, прибегает к таким вульгарным приемам, как распускание волос, красный свет от лампы, шампанское на столе («Маленкий Эйольф»), там сенсуализм изображен в омерзительном виде, на столько же почти, как отношение Пеера Гюнта к зеленой ведьме или Анитре.

Там, где – в позднейших драмах – фигурируют лица с жаждой жизни, они везде простаки, как г-жа Вильтон в Боркмане и охотник на медведей Ульфхейм в «Эпилоге». Вот тот штемпель убожества, который истинно протестантская Норвегия наложила на чело своего поэта.

Моделью для Пеера Гюнта служили многие, между прочим, один молодой датчанин, которого Ибсен часто встречал в Италии, аффектированный фантазер и чрезвычайно хвастливый. Он рассказывал молодым итальянскимь девушкам на Капри, что его отец (инспектор школы) был близким другом короля Дании и сам он очень знатный господин, почему он иногда носил костюм из белого атласа. Он воображал себя поэтом, но чтобы получить поэтическое вдохновение, должен был, как ему казалось, посещать неизвестные, дикие страны. Поэтому он ездил на критские горы, чтобы писать там трагедию, но вернулся с недоделанной работой; в горах он мог только чувствовать себя трагически и жить в постоянном самообмане. Он умер вблизи Ибсена в Риме. Многие черты его характера перешли в Пеера Гюнта. Но во всем остальном Пеер типичный представитель чисто норвежской слабости воли и фантазерства. Здесь, как и везде, Ибсен является противуположностью Бьернсона, который восхваляет молодых норвежских крестьян. Любовь к ссорам и дракам у Торбьерна Бьрисона есть признак северной силы, полученный в наследство еще со времен саги. У его Арне страсть к поэзии рисуется симпатичным образом. Ибсен в любви к буйству видит только грубость, а во влечении к сочинительству – любовь к лганью и чванству.

Правдивая история Арне, уверял однажды Ибсен, такова: он заявил пастору, что хочет жениться на Эли. «Но она, ведь, 70-тилетняя вдова», – сказал пастор с испугом. «Но зато у неё есть корова». – «Все равно, обдумай это хорошенько. Я должен сделать пред свадьбой оглашение – это стоит два далера. Обдумай же это хорошенько». Спустя неделю Арне приходит снова. «Я обдумал. Из этой свадьбы ничего не выйдет». – «Конечно, я был уверен, что лучшее твое я победит». – «Корова издохла, – говорить Арне, – отдайте мне мои два далера обратно». – «Два далера пошли в церковную кассу». – «В церковную кассу?! Ну, тогда давайте мне хоть вдову».