Григорий Санников - Лирика Страница 3

1926

ТУМАН В ЛА-МАНШЕ

Приполз неслышно по водеСедой, на облака похожий.Истлело солнце в духоте,И путь дальнейший невозможен.

По карте — рядом берега,На рифы напороться впору.Грянь, ветер, в эти облакаИ распахни, открой просторы.

И распахни, разбей, развей,Пусть лучше шквал, и шторм, и качка,Чем эта тягостная спячкаВ Ла-Манше между двух морей.

1926

ВСТУПИЛИ В ОКЕАН

Шумит, колышется могучий.Он по размаху нам сродни.Но как томительно тягучиНа корабле пустые дни.

О всем успеешь передуматьИ пережить, вторгаясь в даль,Мечты и чаянья КолумбаИ Чайльд-Гарольдову печаль.

О суше встрепенешься болью,И, задымленные слегка,Из одичалого раздольяНа миг возникнут берега,

Событий памятные числаИ ложный блеск пройденных стран.И снова предо мной лучитсяШирокой зыбью океан.

Белеют облака в лазури,И вдруг, откуда ни возьмись,Нагрянет шквал — предвестник бури,И вот уже померкла высь,

И волны мчатся, закипая,Переходя в крутой галоп,Как будто конница лихаяСо сталью сабель наголо.

И мне отрадны перекаты,И этот рев, и гул, и плач,И ветра бурные сонатыНа деревянных струнах мачт.

1926

«Вчера ушли из Гибралтара…»

Вчера ушли из Гибралтара.Дышали горы синевой,И от полуденного жараСияло море за кормой.

Такой знакомый и отрадныйБелел вдали Алхесирас.На крыши, башни и аркадыЯ посмотрел в последний раз.

Уходит вдаль и этот город,И в сердце почему-то грусть.Прощай, Испания, не скороЯ к берегам твоим вернусь.

Другие города и годыНа траверсе передо мной…Шумит вода под пароходом,Сияет море за кормой.

1926

НОЧНОЙ ШТОРМ

С вечера круто упал барометр.К ночи на атлантический кругВолны пошли черней и огромней,Громче раскаты, грохот и стук.

Что это, заговор? Волны в разгуле,Словно на дыбу корабль ведут.Я на полу, как сраженный пулей,В штурманской рву воротник в бреду.

Рядом другие в такой же дичи.Лишь капитан, одолев маету,В рупор на вахту зовет и кличет,Режет и глушит гудками тьму.

Отклик не слышен. Команда в жути.Пятеро смыты, а боцман пьян.Мачты ломает, рычит и крутит,И ходит по палубе сам океан.

1927

ШТИЛЬ

Однообразие пустыни,Неодолимая вода.Я заплутался в этой сини,Стремясь к миражным городам.

Я позабыл года, и числа,И пестрые названья стран,И только вижу, как лучится,Перегибаясь, океан;

Как на его цветном просторе,В томительном бреду лучей,Вдруг затрепещет белый городКрасивее страны моей.

Столпятся стены, башни, крыши,И я матросов тороплю,Бегу по вантам выше, выше,Чтобы отдать морской салют.

Кричу: «Куда, куда вы звали?О, атлантический обман!..»Мой курс — в неведомые дали.Мое жилище — океан.

1927

СИРОККО

По африканским берегам,По берегам крутого знояВ багровом пульсе маякаВдруг наступают перебои.

Глядим — и в несколько минут,Крутясь и мучаясь истошно,Нам с визгом преграждает путьС пустыни ветер невозможный.

Он жаром дыбится и вплавьИдет, неистовый и рьяный,И звезды крупные стремглавВ его сухом дыханье вянут.

Чернеет низкий небосвод,Хватая клотик корабельный,И содрогается пароход,Как в судороге смертельной.

И дико, беспокойно мне.Кругом отрава и опасность.И, задыхаясь, слепнут снастиВ его невидимом огне.

Скорей бы выбиться, уйтиНа океана круг широкий,Но перекрыты все пути,Повсюду душное сирокко.1927

ЛУННОЕ СИЯНИЕ

Затих, уснул закат измученный,И вот — вовсю разлив луны,И блещет море многозвучноеЧервонным золотом волны.

Как скрипки зыбкое звучание,Как упоенье тонких струн,На море лунное сияниеИ колыханье стаи шхун.

Я выходил один на палубуИ в средиземной тишинеГлядел на призрачную, алуюОранжевую зыбь огней.

Я вспоминал пески Аравии,Кофейный африканский знойИ до утра луны отравоюДышал на палубе ночной.

И думал я о дальних гаванях,О промелькнувших маяках,О том, что жизнь, как это плаванье,Заманчива и коротка.

1927

ГОРОД УГЛИЧ[4]

Борису Пильняку

Горяча заката киноварь,Но сейчас я не о ней —Я о лампе керосиновой,Об уездной старине.

Пожилую, неприветную,Закоптелую, в пыли,Мне вчера подругу меднуюИз чулана принесли.

За окном соборов зодчество,Город в сумрак отступал.Я над лампой в одиночествеДо рассвета горевал.

И в бреду вставала молодость:Ночи, зори, петухи,Фитиля крутое золотоНа мои лилось стихи.

В керосиновом сиянии,Молод, прыток и упрям,Я навек бросался в плаваньяПо развернутым морям.

Я по странам неисхоженным,Я по тропикам гулял.Над стихами невозможнымиИ смеялся и рыдал.

Помнишь, лампа, время зимнееНочь. Беспамятство снегов.Девушке с глазами синимиЯ нашептывал любовь.

При огне, огне прикрученном,От избытка чувств и сил,Я ее в потемках, мучая,Упоительно любил.

Ты всему была свидетелем,Но однажды, медный друг,Догорела, не заметила,Я уехал поутру…

Годы шли крутые, быстрые,В грозах, в битвах, в маете.Вся страна легла под выстрелыМылась кровью, а затем…

Но об этом долго сказывать.Жизнь — эпический роман.И в собранье хлама разногоОтнесли тебя в чулан.

Под портретом государевым,Возле сваленных икон,Отсияло твое зарево,Схоронился медный звон.

И с тобою, незаметная,Отцвела моя весна…Керосиновая, медная,Никому ты не нужна.

Нынче всюду электричество.О бессонный друг ночей,Я на память в ИсторическийПередам тебя музей.

Под таким-то черным номером,Керосиновая медь,Обо всем былом, что померло,Обо мне ты будешь петь.

Может, кто, задетый заживо,Вспомнит дым далеких лет,Как себя в ночах выхаживалПри твоем огне поэт.

Горяча заката киноварь,Бредит город старинойИ во славе керосиновойПотухает предо мной.

1928