Оуэн Мэтьюз - Антисоветский роман Страница 30

Даже после всего, что они пережили, семья Бибиковых сохраняла наивную веру в справедливость и порядочность советской системы. Подобно десяткам миллионов других родственников репрессированных, они считали, что именно их близкие оказались жертвами какой-то ужасной ошибки. Исполненная непоколебимой уверенности в том, что справедливость в конце концов восторжествует, мать Бориса, Софья Наумовна, постоянно отправляла на имя министра внутренних дел запросы о судьбе своего сына. В течение многих лет ее письма оставались без ответа, однако это не поколебало ее веру. Но вот наступил срок освобождения Бориса, а известий все не было.

Ленина (слева) с подругой. Москва. Конец 40-х.

Зимой 1948 года Ленине, которая вынашивала второго ребенка, пришлось уехать в калужскую деревню, где жила мать Саши, Прасковья. Там было много молока, и на время родов можно было оставить маленькую Надю на попечение соседок. Саша учился в юридическом институте и вынужден был остаться в Москве. Но каждую субботу он садился в поезд со своим стареньким велосипедом, который чинил собственноручно, ехал на нем (это с протезом!) от Калуги до деревни, проводил с семьей один день и в воскресенье вечером возвращался на велосипеде обратно, чтобы успеть на московский поезд.

Однажды Саша привез в деревню письмо со штемпелем «Карлаг» — без конверта, свернутое треугольником — такие приходили от солдат с фронта. Письмо было от Марфы. Она писала, что прошлой весной ее освободили, что живет она рядом с лагерем «под административным надзором» и что у нее родился мальчик по имени Виктор. Его отец — священник из их лагеря, которому она спасла жизнь. Но после освобождения он возвратился к своей семье, куда-то на Алтай.

Теперь Марфа ожидала обещанного разрешения выехать из Казахстана, но не знала, куда ехать, так как у нее не было паспорта. Ленина поняла, что́ имеет в виду мать — в ее проездных документах значилось, что она бывшая политзаключенная, а потому может проживать не ближе сто первого километра от крупных городов. В крохотной московской квартирке Ленины каждый метр был на учете, но Прасковья заявила, что Ленина обязана устроить Марфу в Москве. Ленина написала матери, чтобы та не обращала внимания на запрет и, как только сможет, приехала жить к ним в столицу. На следующий день Саша отправил это письмо.

Локомотив медленно вполз на Курский вокзал, извергая дым и сажу. Из-за нехватки подвижного состава люди приехали в вагонах для перевозки скота. Марфе не разрешили купить билет на обычный поезд из Семипалатинска, поскольку у нее отсутствовали нужные документы, и она ехала на случайном поезде, полном таких же беспаспортных бродяг, как и она. Предварительно Марфа отправила дочери телеграмму о своем приезде. Из поезда вылезли толпы пассажиров — в основном бывшие осужденные, измученные и грязные после пятидневной дороги.

В памяти Ленины мать осталась женщиной видной, модно одетой супругой крупного партийного руководителя. Сейчас по платформе медленно брела старуха, скорее похожая на нищенку, — грязная, в лагерной телогрейке, с узелком в руках. Она была одна.

Марфа едва улыбнулась, увидев тяжело переваливающуюся дочь, беременную вторым ребенком. Они обнялись и заплакали. Ленина спросила, что случилось с ее маленьким сыном. «Он умер», — коротко ответила Марфа, явно не желая вдаваться в объяснения, и заторопилась к выходу. Они молча доехали на метро до «Краснопресненской», потом Ленина заставила мать пойти в баню, что рядом с зоопарком, вымыться и вывести вшей перед появлением в их доме.

Добравшись наконец до полуподвальной квартирки на улице Герцена, где жила ее дочь с семьей, Марфа впала в крайнее раздражение. Она жаловалась, что приготовленная ей кровать слишком мягкая и что внучка слишком громко кричит. До полуночи Саша утешал заплаканную Ленину, а его теща расхаживала по кухне не в силах заснуть.

На следующий день Ленина отправилась за Людмилой в Салтыковку. Когда сестры приехали на улицу Герцена, они застали мать, нетерпеливо ожидавшую их у дверей квартиры в конце длинного коридора. Первое, что увидела Марфа, была прихрамывающая фигурка младшей дочери. Марфа позвала ее и, когда девочка подбежала к ней, завыла. Тот страшный вой запомнился Людмиле на всю жизнь. Последний раз Марфа видела ее упитанным и радостным ребенком, а через одиннадцать лет нашла хромым, истощенным четырнадцатилетним подростком.

Марфа долго с плачем прижимала дочь к себе. Рассказывая сейчас об этой встрече, Мила покачивает головой, пытаясь вспомнить свои ощущения в тот момент. Но она ровным счетом ничего не почувствовала. «Наверное, я обняла ее, может быть, назвала мамой. Но я не помню».

Для Милы понятие «мама» приобрело почти абстрактный смысл: в обстановке детского дома, где прошло ее детство, для него не было места. Она не помнила родителей, если не считать смутного воспоминания об аресте матери. А когда Ленина сообщила ей, что их мать жива, она послушно стала писать ей в Карлаг, но ее заверения в любви были, по правде говоря, придуманы. Мила не знала, что значит мама, разве что по книгам, и понятия не имела, что такое дочерняя любовь.

Возвращаясь поздно вечером в Салтыковку, Людмила прежде всего испытывала огромную благодарность к матери за приготовленный ею обильный и вкусный ужин. Спустя годы она писала жениху, как заплакала, узнав, что ее мать жива, но приказала себе успокоиться, считая слезы признаком слабого характера.

Марфа так и не стала Людмиле настоящей матерью. Безжалостно разорванные в декабре 1937 года родственные отношения не восстановились. Мила часто приезжала в гости к Ленине, но ей быстро надоедали вечные жалобы и вспышки материнской злобы. В течение нескольких месяцев девушки покорно исполняли заведенный матерью порядок: почти каждый выходной Марфа с Лениной бывали в Салтыковке, Ленина забирала сестру из детского дома на прогулку, а Марфа, у которой до сих пор не было никаких документов, ждала дочерей у деревенского пруда. Они гуляли и разговаривали, и Марфа передавала дочке конфеты и домашние пирожки, которыми Людмила делилась со своими однокашниками.

Девочка любила свою мать, как «собака любит человека, который ее кормит», призналась она мне как-то жарким летним вечером у меня дома в Стамбуле. «Я знала, что такое партия, Сталин, народ, но никогда не понимала значение слова „мама“».

При живой матери Мила в душе чувствовала себя сиротой. Но задолго до того, как сама стала матерью, много размышляла о материнстве и о том, какой она будет матерью, и часто писала моему будущему отцу об их еще не рожденных детях и о страхе потерять их, как когда-то Марфа потеряла ее.