Пушкин в жизни - Викентий Викентьевич Вересаев Страница 30

собирается в Тульчин, а оттуда в Грузию и бредит уже войною. Он уже и слышать не хочет о мирной службе.

А.И. Тургенев – кн. П.А. Вяземскому, 12 марта, 1819 г. – Там же, с. 252.

Щербинин, Олсуфьев – Пушкин – у меня в П-бурге ужинали – шампанское в лед было поставлено за сутки вперед – случайно тогдашняя красавица моя (для удовлетворения плотских желаний) мимо шла – ее зазвали – жар был несносный – Пушкина просили память этого вечера в нас продолжить стихами – вот они – оригинал у меня. 27 мая 1819.

       Веселый вечер в жизни нашей       Запомним, юные друзья;       Шампанского в стеклянной чаше       Шипела хладная струя.       Мы пили – и Венера с нами       Сидела прея за столом,       Когда ж вновь сядем вчетвером       С б….ми, вином и чубуками.

П.П. Каверин. Тетрадь 1824–1830 гг. – Ю.Н. Щербачев. Приятели Пушкина Щербинин и Каверин, с. 16.

Пушкин очень болен. Он простудился, дожидаясь у дверей одной… которая не пускала его в дождь к себе, для того чтобы не заразить его своею болезнью. Какая борьба благородства, любви и распутства!

А.И. Тургенев – кн. П.А. Вяземскому. 18 июня 1819 г. – Ост. Арх., т. I, с. 253.

Пушкину лучше, но был опасно болен.

А.И. Тургенев – кн. П.А. Вяземскому, 25 июня 1819 г. – Там же, с. 256.

Пушкин выздоравливает.

А.И. Тургенев – кн. П.А. Вяземскому, 1 июля 1819 г. – Там же, с. 260.

Дельвиг обещал на днях зайти за мною и отвести к Пушкину, который в это время по болезни не мог выходить из комнаты… Пушкин жил тогда на Фонтанке, близ Калинкина моста… Мы взошли на лестницу, слуга отворил двери, и мы вступили в комнату. У дверей стояла кровать, на которой лежал молодой человек в полосатом бухарском халате, с ермолкою на голове. Возле постели, на столе, лежали бумаги и книги. В комнате соединялись признаки жилища молодого светского человека с поэтическим беспорядком ученого. При входе нашем Пушкин продолжал писать несколько минут; потом, обратясь к нам, как будто уже знал, кто пришел, подал обе руки моим товарищам (Дельвигу и Баратынскому) со словами: «Здравствуйте, братцы!» Вслед за сим он сказал мне с ласковою улыбкою: «Я давно желал знакомиться с вами, ибо мне сказывали, что вы большой знаток в вине и всегда знаете, где достать лучшие устрицы». Я не знал, радоваться ли мне этому приветствию или сердиться на него… Мы говорили о древней и новой литературе. Суждения Пушкина были вообще кратки, но метки, и даже когда они казались несправедливыми, способ изложения их был так остроумен и блистателен, что трудно было доказать их неправильность. В разговоре его была большая наклонность к насмешке, которая часто становилась язвительною. Она отражалась во всех чертах лица его, и думаю, что он способен возвыситься до той истинно-поэтической иронии, которая подъемлется над ограниченною жизнью смертных и которой мы столько удивляемся в Шекспире. Хозяин наш оканчивал тогда романтическую свою поэму. Я знал уже из нее некоторые отрывки, которые исполнили меня намерением узнать целое. Я высказал это желание; товарищи мои присоединились ко мне, и Пушкин принужден был уступить нашим усиленным просьбам и прочесть свое сочинение.

(В. Эртель). Выписка из бумаги дяди Александра. – Рус. Альманах за 1832–1833 гг., изданный В. Эртелем и А. Глебовым. СПб., 1832, с. 285–300.

Однажды мы в длинном фургоне возвращались с репетиции. Тогда против Большого театра жил камер-юнкер Никита Всеволодович Всеволожский, которого Дембровский (воспитанник театрального училища, спутник автора) учил танцевать. Это было весною, кажется, в 1818 году. Когда поравнялся наш фургон с окном, на котором тогда сидел Всеволожский и еще кто-то с плоским, приплюснутым носом, большими губами и с смуглым лицом мулата, Дембровский высунулся из окна нашего фургона и начал им усердно кланяться. Мулат снял с себя парик, стал им махать над своей головой и кричал что-то Дембровскому. Эта фарса нас всех рассмешила. Я спросил Дембровского: «Кто этот господин?», и он отвечал мне, что это сочинитель Пушкин, который тогда только что начинал входить в известность. Тут же Дембровский прибавил, что после жестокой горячки Пушкину выбрили голову и что-де на днях он написал на этот случай стихотворение:

       Я ускользнул от Эскулапа       Худой, обритый, но живой.       Его мучительная лапа       Не тяготеет надо мной.       Здоровье, легкий друг Приапа,       И сон, и сладостный покой,       Как прежде посетили снова       Мой угол тесный и простой       и т. д.

П.А. Каратыгин (изв. комик-актер и водевилист). Записки. СПб., 1880, с. 43.

Вообрази себе двенадцатилетнего юношу, который шесть лет живет в виду дворца и в соседстве с гусарами, и после обвиняй Пушкина за его «Оду на свободу» и за две болезни не русского имени!

А.И. Тургенев – кн. П.А. Вяземскому, 5 авг. 1819 г. – Ост. Арх., т. I, с. 280.

Пушкина здесь нет; он в деревне на все лето и отдыхает от парнасских своих подвигов. Поэма у него почти вся в голове. Есть, вероятно, и на бумаге, но вряд ли для чтения.

И. Тургенев – И.И. Дмитриеву, 7 авг. 1819 г., из Петербурга. – Рус. Арх., 1867, с. 651.

(В Царском Селе у Карамзина и Жуковского.) Явился обритый Пушкин из деревни и с шестою песнью («Руслан и Людмила»). Здесь я его еще не видал, а там он, как бес, мелькнул, хотел возвратиться со мною и исчез в темноте ночи, как привидение.

А.И. Тургенев – кн. П.А. Вяземскому, 19 авг. 1819 г., из Петербурга. – Ост. Арх., т. I, с. 293.

Из Царского Села свез я ночью в Павловское Пушкина. Мы разбудили Жуковского. Пушкин начал представлять обезьяну и собачью комедию и тешил нас до двух часов утра… Дорогой из Царского Села в Павловск писал он послание о Жуковском к павловским фрейлинам, но еще не кончил.

Что из этой головы лезет! Жаль, если он ее не сносит! Он читал нам пятую песню своей поэмы, в деревне сочиненную. Здесь возобновил он прежний род жизни. Волос уже нет, и он ходит бледный, но не унылый.

А.И. Тургенев – кн. П.А. Вяземскому, 26 авг. 1819 г. – Там же, с. 296.

       Склонись, о Пушкин, Феба ради,       На просьбу слабого певца       И вспомни, как к моей отраде,       Ты мне посланье обещал;       Припомни также вечер ясный,       Когда до дому провожал       Тебя, пиит мой сладкогласный,       И ты мне руку с словом дал;       Когда стихами и шампанским       Свои рассудки начиня       И дымом окурясь султанским,       Едва дошли мы до коня;       Уселись кое-как на дрожках,       Качаясь, ехали в тени,       И гасли медленно в окошках       Чуть-чуть заметные огни;       Зыбясь, в Фонтанке отражалась       Столбом серебряным луна,       И от строений расстилалась       Густая тень, как пелена,       И слышен был, подобно грому,       Повозок шум издалека;       По своду темно-голубому       Прозрачны плыли облака.       И Веспер теплился порою,       Двояся трепетно в струях:       В то время мчались мы с тобою       В пустых коломенских краях…       Ты вспомни, как, тебя терзая,       Согласье выпросил тогда,       Как сонным голосом, зевая,       На просьбу мне ты молвил: да.       Но вот проходит