Бернард Монтгомери - Мемуары фельдмаршала Страница 30

Время летело быстро, мы уже свернули с шоссе, проложенного вдоль побережья, и ехали на юг, по проселку, уходящему в пустыню. Теперь мы молчали, и я думал преимущественно о де Гингане, не сомневаясь, что он думает обо мне и своем будущем.

Масштабы стоящей передо мной задачи вырисовывались все очевиднее. Я уже понял, что не смогу справиться с ней в одиночку. Мне требовался помощник, человек с ясным и острым умом, который не боялся бы брать ответственность на себя, мог заниматься текущими вопросами, предоставляя мне возможность сосредоточиться на главном, то есть начальник штаба, который будет заниматься всей мелочовкой, обязательной при подготовке любой операции. Я понимал, стоит мне увязнуть в трясине рутинных, повседневных дел, и я провалюсь, точно так же, как провалились те, кто ранее командовал 8-й армией.

Может, Фредди де Гинган и был тем человеком?

Мы с ним отличались друг от друга, как небо и земля: он был взвинченным, легко возбудимым, в обычной жизни любил вино, азартные игры, хорошую еду. Наши различия имели значение? Я быстро решил, что нет. Более того, они давали преимущество.

Я всегда полагал, что два схожих друг с другом человека не составят первоклассной команды. Он был на четырнадцать лет моложе, но в прошлом мы дружили, и сейчас, когда я смотрел на него, худого и взъерошенного, прежние симпатии возвращались. Умом его природа не обделила, он отличался потрясающей работоспособностью. Кроме того, он знал меня и мои методы работы, а этот фактор имел немаловажное значение. Но, если я делал на него ставку, его следовало наделить и соответствующими полномочиями, назначить начальником всего штаба, а не только одного из его отделов.

Однако в британской армии штаб не замыкался на своем начальнике: у командующего было несколько старших штабных офицеров, которые подчинялись только ему. Он же и координировал их деятельность. В моей ситуации такое было просто невозможно. Как я мог координировать работу штаба в ходе боевых действий в пустыне? Именно это пытались делать другие, а в результате упускали из виду главное — стратегию, по уши увязая в деталях. Отсюда и их неудачи. [103]

Еще до прибытия в штаб 8-й армии я пришел к выводу, что де Гинган именно тот человек, который мне и нужен. Решил назначить его начальником штаба, чтобы вдвоем мы решили поставленную перед нами задачу. Но в автомобиле я ему ничего не сказал. Подумал, что лучше подождать и объявить об этом перед всеми штабистами, чтобы разом поднять его в их глазах и показать разницу, которую вносило в работу штаба это новое назначение.

Мне не пришлось раскаиваться в своем выборе. Фредди де Гинган и я были вместе оставшуюся часть войны. Куда бы меня ни направляли, он следовал за мной в должности начальника штаба, мы прошли плечом к плечу от Аламейна до Берлина. По ходу войны его потенциал постоянно возрастал, и я все более убеждался в том, что с де Гинганом мне очень повезло. Он был блестящим начальником штаба, и я сомневаюсь, что в британской армии с ним мог бы кто-то сравниться, что до, что после. Но здесь я, наверное, пристрастен.

И пока меня трясло на проселочной дороге, я пришел к заключению, что нахожусь в чрезвычайно выигрышном положении. Надо мной находился Александер, верный друг и союзник. Я мог рассчитывать, что он окажет мне всемерную поддержку и сделает все, что я попрошу, при условии, что мои требования не будут выходить за пределы разумного и мне будет сопутствовать успех. А снизу я мог опереться на де Гингана, моего преданного начальника штаба. Теперь оставалось только подобрать умелых и надежных командиров вверенных мне войсковых соединений.

Окрыленный такими мыслями, я пребывал в прекрасном настроении, когда около одиннадцати утра мы прибыли в штаб 8-й армии. Но картина, которая открылась моим глазам, могла деморализовать любого. Штаб представлял собой жалкое зрелище: несколько грузовиков, никаких палаток, вся работа выполнялась в кузовах грузовиков или на открытом воздухе под палящим солнцем. И везде роились мухи. Я спросил, где обычно спал генерал Окинлек, и мне ответили, что на земле, около своего автомобиля. Палатки в 8-й армии были запрещены: все сотрудники штаба должны были испытывать массу неудобств, чтобы их быт ничем не отличался от быта солдат. Все офицерские [104] столовые находились под открытым небом и, естественно, привлекали мух со всего Египта. В столовой для старших офицеров, которую я унаследовал, над столом натянули противомоскитную сетку, но она не защищала от солнца, а выгнать мух, каким-то образом попавших под нее, не представлялось возможным. Я спросил, где находится штаб военно-воздушных сил, и мне ответили, что он в глубоком тылу, на морском побережье, неподалеку от города Бург-эль-Араб. Армия и ВВС, похоже, участвовали в двух отдельных битвах, не наладив тесных личных контактов, которые имели первостепенное значение. В общем, в штабе армии царила тягостная и мрачная атмосфера.

Меня встретил генерал-лейтенант Рамсден, исполняющий обязанности командующего армией. Я знал его еще с тех времен, когда он командовал Гэмпширским полком в моей 8-й дивизии, расквартированной в Палестине в 1938–1939 годах. Тогда он зарекомендовал себя отличным командиром, но в последующие годы я с ним ни разу не виделся. Он доложил мне обстановку. Я задал встречные вопросы относительно планов отхода в случае наступления Роммеля. Какие-то планы существовали, но уж очень неопределенные. Во всей цепочке командования чувствовалась неуверенность, постоянный контакт со штабом действующей в пустыне военной авиации не поддерживался.

Стало ясно: командование не контролирует ситуацию, что грозит опасными последствиями. Я решил действовать немедленно, хотя мне и приказали ничего не предпринимать до 15 августа, дня, когда генерал Окинлек намеревался передать мне 8-ю армию, а я приехал в штаб 13 августа. Я знал, что консультироваться со штабом ближневосточной группировки бесполезно, а потому взял всю ответственность на себя. Сказал генералу Рамсдену, что он должен незамедлительно возвращаться в свой корпус. Он удивился, потому что ранее его назначили исполняющим обязанности командующего армией, но уехал. Потом я прервался на обед, в компании мух и под палящим солнцем. Во время обеда я о многом передумал, а после него отправил телеграмму в штаб ближневосточной группировки, в которой сообщил, что с двух часов пополудни 13 августа беру на себя командование 8-й армией. Тем самым я нарушал указание вышестоящего [105] командира, но пути назад не было. Отправив телеграмму, я первым делом отменил все приказы об отступлении.

И издал новый, в котором указал, что в случае атаки противника отступления не будет: мы будем сражаться на тех позициях, которые занимаем, и, если не удержим их живыми, останемся на них мертвыми. Я помнил выбитую в камне надпись, которую видел в Греции, когда побывал там вместе с супругой в 1933 году. Ее сделали греки в Фермопилах, чтобы почтить память тех, кто погиб там более 2000 лет тому назад. Перевод этой надписи широко известен: