Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924 Страница 30

Обедали мы у Полоцкой со Стипом, Эрнстом и Костей Сомовым. Нас угостили печеным гусем, вариациями Дебюсси и Баха (которых она очень глупо играет) — и все это для того, чтобы мы придумали бы ей идею издания в пользу политического Красного Креста. А когда я ей дал такую идею — очень хорошую, как раз подходящую к задаче (силуэты Кругликовой, разных популярных деятелей «Мира искусства»), то она с мужем-пошляком, племянником До-дом вздумали нам навязать и само осуществление этой идеи. Нужно бежать без оглядки от таких кретинов [?]. Притом же они меня злят слащавой бездарностью своей игры. Вот тебе и гусь!

Днем у меня были Саша Зилоти, Сувчинский и Астров. Сувчинский просит дать что-либо для третьей книжки «Мелоса», а я и вторую еще не разрезал. Пришлось снова откровенничать, говорить о своем душевном состоянии. Недоумеваю я и перед тем, что он не желает помещать «Дневники» В.Гиппиуса, и это потому, что Гиппиус вообще отпугивает. Вообще, пожалуй, я согласен, но в частности этот дневник мне представляется очень интересным и значительным (я склонен по тому же соображению отчасти полемизировать с ним более для того, чтобы потом найти недостающий мне предлог прервать молчание). Подозреваю, что «рыхлый» Сувчинский вообще падок на испуг и на заявления шептунов. А ведь шептуны, известное дело, всегда недовольны, больше всего тем, что служит особенно укором их бездарности. Ведь за многие годы я успел превосходно изучить психологию шептунизма в общих делах на «участи» Валички Нувеля и отчасти Нурока. Кстати, бедный Нурок совсем, говорят, плох, у него стали опухать ноги.

О политических делах ничего не пишу. Все переживают пору полного отчаяния. Ни один из диссонансов не разрешается. Трогательнее всего сегодня на похоронах была древняя старушка-экономка фрау Ферридио, проводившая Ковпиля [?] пешком до самой могилы. При нас много курьезного рассказал мне Сережа. Она по происхождению немка, родилась в Варшаве, вышла замуж за итальянца — укротителя диких зверей, но почему-то подданного англичанина. Попутно оказалось, что Сережа пишет свои мемуары и даже попросил за ним оставить чудную мадам Ферридио. Плакала она больше всех.

Благодаря Мишеньке нашел я сегодня могилу своих прародителей: дедушки и бабушки Бенуа, и во время опускания гроба в могилу осмотрел в подробностях и могилы дедушки и прадедушки Кавосов. Как это странно, что вот только теперь знаю, где лежат столь близкие мне по крови и столь далекие по жизни люди. Дед Бенуа умер в декабре 1822, дядя Кавос в 1863, прадед Кавос в 1840, бабушка Бенуа в 1852. Когда умерла родная бабушка Кавос — не знаю и не знаю, где похоронена. Бабушка Ксения Ивановна, вероятно, лежит тут же, на месте погребения, ее место как будто не отмечено. На могиле деда и бабушки Бенуа стоит один скромный памятник из мраморных плит с бронзовым распятием. Рядом круглый памятник на могиле тети Жаннетты Робер — сестры отца, умершей в 1880 г., и ее мужа… Место огорожено решеткой со сломанной калиткой и совсем занесено спилом, настолько плотным, что я по нему дошел до могил. На Кавосском месте довольно невредимый памятник во вкусе ренессанса Луи Филиппа с барельефом деда и длинной надписью, перечисляющей все его чины и ордена (не очень важные), и более скромные памятники на могиле композитора Катарино (украшен белым эмалевым крестом) и капельмейстера Джованни.

Решил отказаться от заседания в Зимнем под предлогом нездоровья, сам же поехал к Сувчинскому, где только что вернувшийся из Кисловодска, загорелый, бодрый, веселый и необычайно ласковый (видно, стосковался) Прокошка нам играл 3-ю и 4-ю сонаты (в особенности мне по душе 3-я с ее нежно-меланхолической средней частью) и свои приведенные в сюиту «Собачки». Отдохнул душой, хотя разговор не особенно клеился (что-то мешает моему общению с Сувчинским и Асафьевым). Живет теперь Сувчинский на Надеждинской, 31, в квартире Белигера, более уютной, нежели его — слишком холодной, в особняке. Только слишком много Головиных по стенам, в чем он считает долгом передо мной извиняться.

Утром ездил к мадам Пёль, которая через Браза и старшего дворника меня извещала уже несколько раз о том, что она выложила из сундуков архитектурные книги своего тестя, которые она хочет продать. Но там оказался г-н Тауберг — уполномоченный нашего домового комитета, который до моего прихода ей предложил за весь грандиозный сундук всего 300 руб. и который мне заявил, что его «интересуют все книги». Собирался его «переждать», но в конце составил опись всей той партии, которая была налицо, я все же оставил его, заручившись первоначально тем, по крайней мере, что Диттерлейн мадам Пёль будет считаться за мной. Изъявлял я претензию и на Блонделя и Пиранета, если они окажутся по вскрытии других ящиков. Но и их он пожелал себе. Как бы этот подозрительный господин не вздумал на этой почве и меня, и старушку шантажировать? Про него ходит в доме слух, что он большевик, и он очень похож, во всяком случае, на таких людей, которые всегда как-то постараются устроиться, не стесняясь в средствах.

Оттепель… Германцы не то остановлены, не то только достигли первой из намеченных целей и готовятся к новым (по плану) действиям. Очень кусливая статья Суханова в «Новой жизни». Но теперь уже знаешь цену этим стараниям обратить одних — с тем, чтобы водрузить свою персону. Убирались бы они все к черту и оставили бы добрых людей жить в мирном труде.

Пятый акт трагедии (первые части трилогии, тетралогии, пенталогии) затягивается и осложняется. Немцы действительно ушли из Одессы. Эрзерум как будто отвоеван армянами. Киевская Рада предлагает мириться Советам. Москва милостиво соглашается, назначает Смольный для съезда делегатов (ох, арестуют хохлов!), но при этом не скрывается, что сочувствуют таганрогской Раде. В Гельсингфорсе высадились немцы и вместе с белогвардейцами берут Экенес. Здесь как бы к чему-то готовятся или делают вид, что готовятся. Во Франции продолжает литься кровь и гибнут лучшие люди. Ллойд Джордж кличет как для новых гекатомб всех колонистов-переселенцев (дай-то Бог, чтобы «не услышали»!). Вильгельм продолжает блефовать и собирается послать специально для утопления подводных лодок «старых», необученных рекрутов. Япония решила приостановиться. В Мурманском совдепе рабочие вместе с союзниками.

Здесь все более настойчиво поговаривают о восстановлении банков без отмены их национализации, все острее сказывается нужда, безработица, рабочие на митингах уже говорят: «Нам не обойтись без проливов!» Дутов берет Уфу, Корнилов пробрался в горы. И немудрено, что моя добрая, святая, жизнерадостная, несравненная оптимистка Акица все еще повторяет фразу: «Хотя бы пришла комета и уничтожила всю эту пакость». И немудрено, что умный Стип увлекается пошлостями, возрождает… под названием «Волынка — кузнецовый мастер», но не его вина, что смехачи у нас не Эразмы и не Свифты; немудрено, что и он, и сотни других людей, некогда живших чисто художественными интересами, ныне пустились в форменное художественное амикошонство, немудрено, что, например, целую организацию, превосходно печатавшую керенки, закрыли, немудрено, что хлеб наполовину смешан с соломой (это позволяет увеличивать паек), немудрено, что ночью поминутно слышишь выстрелы — и так к этому привыкли, что больше и не трудишься обращать на то внимание, немудрено, что Атя вчера весь день тщетно проходила по городу, желая разменять 1000 рублей, и с отчаяния чуть было на всю тысячу не купила провонявшего масла, немудрено, что Сувчинскому оттуда не достать 5 пудов сахара по 13 руб. за фунт, тогда как в городе его вовсе нет, немудрено, что Акице зять Кати предлагает 6 пудов муки по 6 рублей за фунт (Мотя утверждает, что это продают красногвардейцы, которые потом сами же придут реквизировать, еще оштрафуют), немудрено, что Урицкий, выставив из Набокова дома подлинных социалистов, сам туда вселился, немудрено, что великих князей выпроводили в места «не столь отдаленные» как самых ужасных ссыльных, немудрено, что императрица-мать всероссийская ютится в комнате с одним окном, немудрено, что Добычина ни гу-гу о продаже моих произведений, и последнее, сугубо неприятное для нас, ибо настал момент, когда придется идти на жалованье к большевикам (о, к тому моменту я еще успею с ними расплеваться окончательно).