Павел Перец - От косяка до штанги Страница 30

В один весенний день меня угостили тареном. Об этих таблетках я был наслышан, поговаривали что с их помощью в психбольницах успокаивают буйных. Тарен стоит в одном ряду с не менее популярным для меня паркопаном, или, как его чаще принято называть – циклодолом. Он является противоядием фосфорорганических соединений, из-за чего входит в комплект военной аптечки для солдат. Принесший мне его человек, обменял в воинской части блок сигарет на немереное количество этого противоядия.

Я закинулся натощак несколькими таблами (хватило бы и парочки) и совершил трип, который можно было бы прикрепить как постфактум к фильму «Страх и ненависть в Лас-Вегасе». Словно кольцевой червь, каких полно на асфальте после дождя, я углублялся в землю. Тело мое, гибкое и сильное, будто и не червь я вовсе, а змея, внедрялось в грунт буравчиком, распихивая камни, корни деревьев, дырявя неуклюжих кротов, попадающихся по пути. Наверное так ощущает себя рыба в воде, свободно, не испытывая ни малейшего дискомфорта гравитации – чешуйчатый космонавт в открытом космосе. Я стремительно приближался к цели, какой – непонятно. Глубже, глубже, в подземное царство мертвых.

Шея, как нитка, держащая воздушный шарик – голову. Она существовала отдельно от тела. Я мог завязаться морским узлом или вытянуться геометрическим вектором. Я лежал под землей, окруженный привычными для столяра предметами – досками, гвоздями, различными инструментами, канистрами с клеем и растворителем. Было понятно, что под землей ход вещей не может быть таким же, как снаружи. Должно быть характерное отличие от того, что происходит на поверхности. В задумчивости я взял с верстака здоровенный тесак и оттяпал себе член по самое его основание. Не было никакой крови – хер оказался обыкновенной сосикой, чей розовый срез красовался теперь в паху. Я пытался приставить его обратно, приклеить, но ничего не получалось.

Я лежал под землей с отрезанным членом в руке, блаженствуя, сам не зная от чего. Деревянные стенки приближались все ближе, потолок опускался, пол поднимался. Пространство сужалось, уменьшалось. Пахло свежеспиленной березой, я сам не заметил как очутился в гробу и стал задыхаться. Руки уперлись в доски, слова уперлись в горло, оставив взаперти вопль о помощи. Извиваясь, как стриптизерша на шесте, я пытался выбраться наружу, бил ногами в торец гроба, как били в кимвалы доведенные до экстаза древнегреческие трагики в финале пьесы. Я чувствовал, что кислорода остается все меньше и меньше. Маслянистые капли падали на лоб, стекали по щекам к затылку, покрывая лицо пленкой, оборачивали меня мокрым полиэтиленом. Две теннисные ракетки легких отбивали мячики спазмов. Глаза затягивало туманом, сигаретным, едким.

На утро Коля вынул меня из-под прилавка. Я блевал желчью, трясся и глотал воздух. Приходил в себя несколько суток. Ночью боялся заснуть.

По жизни я не страдаю клаустрофобией. Тот жутчайший трип трансформировался со временем в легкий страх лифтов. Я спокойно воспринимаю их туалетное пространство. Но каждый раз перед глазами проносится одна и та же картина: пол в лифте отрывается, и я лечу вниз, по тонкой кишке шахты на самое дно. Заходя в лифт, я ищу глазами какой-нибудь выступ, чтоб ухватиться, затем смеюсь сам над собой, но чувство опасности уже неискоренимо в моем сознании.

Несколько месяцев прошли как во сне. Я просыпался в мастерской, ехал в училище (с Черной речки на Дальневосточный проспект), где принимал эстафету наступающего дня. Перед отъездом во взрослую жизнь, почки мои присели отдохнуть – на дорожку. Мне стало больно нагибаться. Кто-то сажает деревья, кто-то зэков, а я в восемнадцать лет посадил почки. Ни водка, ни таблетки, ни трава меня не радовали. Маша все больше отдалялась. Жизненные ценности девальвировались. И никакого выхода. Тупик.

Часть вторая

Суводь

Отрезок нулевой

Мама научила печь пироги. Наиболее успешным в моем исполнении оказался лимонник. Стандартные компоненты, пара лимонов, пара рук, растущих из нужного места, – и пирог получается отменный. Частенько, приходя в гости, я заглядывал в холодильник, в пенал, где бабушки хранят муку в железных банках, производил в голове незамысловатые подсчеты и произносил:

– Не хватает маргарина.

После чего производился досмотр содержимого карманов, набиралась нужная сумма, и кто-нибудь отправлялся в магазин за дрожжами или сахаром.

Мне доставлял удовольствие сам процесс. Поменяться ролью с женщиной в переднике – подневольной советских кухонь (с точки зрения специалистов, изучающих гендерные проблемы) и произвести на свет изделие, отличное от табуретки или шкатулки, которые я изготовлял когда-то в большом количестве. Погружение рук в тесто – три не-чно: непривычно, необычно, нелогично.

Конечный продукт набухал древесной почкой в духовке, вызревал под чутким наблюдением шеф-повара Павлика. Я тыкал вилкой мягкое, слоеное пузо, чтоб лимонное нутро могло дышать. Французское тесто слегка поднималось и оседало, как девичья грудь перед атакой мужской похоти. Изделие извлекалось из раскаленной газовой печки, аромат расползался по квартире, как туман. Тут же над готовым продуктом начинали кружить проголодавшиеся гости, потому что процесс его выпечки занимал часа два.

Таким пирогом я хотел порадовать девушку, которая работала промо-герл, простаивая по четыре часа в день в универмагах и предлагая кастомерам ликер «Бэйлис». У нее были рыжие волосы и удивительно мягкий характер. Промо-герл училась в «Тряпке» проектироть людскую одежу. Частенько мы с ней прогуливались по стылому городу, захаживая в различные клубы. Помню поход в «Арт-клинику», где играла группа «Ленинград».

– Ты знаешь Леля, Леля, Леля, фотографию твою, я на груди, как партбилет храню, – надрывался Вдовин, облаченный в тельняшку. «Чистяков слился, но дело его живет», – подумал я и оказался не прав, поскольку Федя не изрыгал столько мата, сколько несется ныне из глотки Шнура. С Вдовиным матюгов как будто меньше было. Хотя какая разница.

Мы инспектировали Марсово поле на предмет впечатлений, жарили взгляды на вечном огне и грели замерзшие носы. Каждый год здесь травятся газом с пяток человеков. Таких, как те волосатые парни, гревшиеся по центру братской могилы с пятилитровой пластмассовой канистрой, на дне которой плескалась жижа цвета ржавчины. Я думал пиво, ан нет – коньяк. Домашний. Парни оказались балерунами. В их глазах проглядывало недостающее содержимое пластмассовой тары.