Сандрин Филлипетти - Стендаль Страница 30

7 сентября русская и французская армия сошлись под Бородином у Москвы-реки. Под непрестанный гром артиллерии шла ожесточеннейшая битва. Вот, наконец, уцелевшие с обеих сторон покинули поле боя, напоминавшее Апокалипсис, — бесчисленные трупы были изуродованы страшными ранами. Император потерял убитыми 25 тысяч человек (по данным российских историков, 58 тысяч. — Прим. пер.) и 47 генералов, но, хоть и такой ценой, дорога на Москву была французам открыта.

Неделю спустя, 15 сентября, Наполеон со своим штабом вошел в Москву. Златоглавый город встретил его тишиной и безлюдьем, и это само по себе уже внушало страх. Около двух часов утра внезапно вспыхнули пожары. Раздуваемые северным ветром, они полыхали пять дней. Жара становилась невыносимой, в окнах лопались стекла — в помещениях находиться было невозможно. Бейль записал, что пожар «заполнял воздух красноватым едким дымом на очень большую высоту». Вынужденный спасаться от пожара, как и все прочие, он все же уступил порыву, на который, вероятно, был способен только он: «Прежде чем покинуть дом, я стащил оттуда томик Вольтера под названием „Фацеции“».

Многие другие рядом с ним были озабочены отнюдь не приобретением роскошных изданий в переплете из красного сафьяна — мародеры потрошили дома, в надежде разжиться вином и едой, иногда — дамасскими скатертями, которые вполне могли пригодиться как простыни. Вскоре слуги Бейля были совершенно пьяны, как и слуги всех других чиновников — его коллег. Пламя с чудовищной быстротой отвоевывало у французов жизненное пространство. Огромные горящие головни заваливали улицы лохматыми клочьями огня; пожар переметывался из квартала в квартал, и вскоре вся столица была охвачена пламенем — так московский генерал-губернатор граф Федор Васильевич Ростопчин успешно осуществлял тактику выжженной земли.

«Мы покинули город, освещенный самым величественным пожаром в мире, — он напоминал огромную пирамиду, которая, словно огненная молитва, шла от земли и восходила к небу. И над этим высоко в небе висела яркая луна. Это было великое зрелище, но его надо было бы созерцать одному. Вот печальное обстоятельство, которое отравило мне всю русскую кампанию: я вынужден был проделать ее с людьми, которые были способны сделать Колизей маленьким, а Неаполитанское море — мелким».

Вдали от горящего города Анри плотно поужинал сырой рыбой, фигами и белым вином, а затем почувствовал себя плохо. Тот день стал одним из «самых тоскливых и тяжелых» в его жизни.

Великая армия, которая до этого прошла победным маршем через всю Европу, была не в состоянии двигаться дальше. И у Империи не было больше на это средств. Солдаты укрывались среди пожарищ в хибарах, сооруженных из обгорелых досок, и грабили все, что можно было, чтобы как-то улучшить свой рацион: ведь обычное их пропитание состояло теперь из мутной похлебки и кусков конины — порой еще кровоточащих. Дисциплина в войске неуклонно падала.

В ожидании предложения о перемирии Наполеон расположился в Петровском дворце — летней резиденции русских царей. Посланца от царя Александра I почему-то все не было.

Интендант Бейль испытывал крайнюю усталость. К нему вернулась лихорадка, к тому же он страдал от ужасной зубной боли. И все же посреди московского бытия он вдруг сделал для себя важное открытие: «Я думаю, что моя любовь к музыке Чимарозы объясняется тем, что она рождает во мне чувства, которые я сам хотел бы заронить в ком-то однажды. Эта смесь легкости и нежности в „Тайном браке“ совершенно мне созвучна». Будущий литератор явно перестал утруждать себя мудреными теориями. Впрочем, пробыв восемь дней в одиночестве, он решил вновь взяться за своего «Летелье».

6 октября новый генеральный интендант Великой армии генерал Матье Дюма поручает Анри Бейлю общий надзор за резервными припасами и учетом реквизиций — это функции чрезвычайной важности. Бейль был поставлен во главе всех интендантов Смоленска и отбыл туда 16 октября, сопровождая обоз с полутора тысячами раненых и конвоем из трех сотен солдат. Три дня спустя был получен приказ об отступлении за пределы России: отступать было гораздо разумнее, нежели оставаться зимовать.

7 ноября, на 48 часов опередив французскую армию, Бейль наконец прибыл в Смоленск (по пути их обоз выдержал две атаки казаков). В городе не оставалось ровным счетом ничего. Тогда он направляется в Вильно. В письме сестре Анри сообщает: «Я потерял все, я имею лишь то, что на мне. Лучше всего то, что я здесь сильно похудел. Я имел много физических трудностей — и никакого морального удовлетворения. Но все забыто, и я готов вновь служить Его Величеству».

В армии царила всеобщая усталость, а холод становился нестерпимым. Анри постоянно следует за Пьером Дарю. Похоже, он был одним из тех немногих, кто в этой тяжелейшей ситуации не пал духом. Вынужденная возвращаться по той дороге, по которой пришла, некогда победоносная Великая армия превратилась в орды голодных оборванцев. Марши на большие расстояния изнуряли, пропитание становилось неразрешимой проблемой. Впереди была река Березина — последнее страшное испытание для отступающих.

Покинув Смоленск 11 ноября, Анри Бейль должен был добираться в Кёнигсберг, где находился штаб армии. Предвидя, что мосты будут забиты, он решил побыстрее перебраться через реку. Ему повезло: он сумел переправиться вечером накануне подхода французской армии к переправе. Русская армия успела разрушить в Борисове единственный мост через реку, и в ночь на 26 ноября понтонные бригады французов в спешке навели два моста. 27 ноября войска начали переправу. На следующий день завязался ожесточенный бой. Один из мостов был разбит — и это стало началом катастрофы. Солдаты генерала Эбле восстанавливали его, стоя по грудь в ледяной воде.

Переправившись, французская армия сожгла за собой мосты. Трупы уносило течением. Отставшие — а это были тысячи раненых — оказались брошенными на произвол судьбы на том берегу. Русская кампания обернулась бедствием. Анри Бейля спасло его чутье: если бы не оно, он вряд ли остался бы жив.

30 декабря он выехал в деревянных санях из Кёнигсберга в Данциг. «Я видел, что он горел нетерпением уехать отсюда, — ему здесь было страшно», — писал о нем в письме Пьер Дарю. Незадолго до этого было получено известие о гибели Гаэтана Ганьона — сына дяди Ромена. Молодой человек и еще 20 тысяч таких, как он, были брошены по дороге из Вильно в Ковно под предлогом того, что у них обморожены ноги и они не могут идти в строю. Людские потери доходили до четырехсот тысяч, включая попавших в плен. Пьер Дарю написал Ромену Ганьону: «Родители должны винить только себя в том, что отправили его туда, несмотря на мое нежелание. Я не хотел брать его из Парижа — тогда его направили ко мне прямо в Москву».