Эрнст Юнгер - Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) Страница 31

Затем в конюшнях маленького цирка, где мы следили за манипуляциями помощника дрессировщика; там во дворе он надраивал щеткой трех слонов, готовя их к представлению. Дождь стекал по палатке, образуя по ее краям мутные лужи, откуда один из слонов хоботом ухитрялся выуживать нанесенную туда ветром сенную труху. Он скатывал добычу в маленькие шарики и с удовольствием отправлял их в рот. Когда туалет был закончен, помощник, чтобы сделать слонов окончательно презентабельными, заставил их опорожниться, хлопая кнутом и выкрикивая при этом «си-си-си». Славные животные поднялись на задние ноги и извергли мощное количество жидкости и помета.

Помощник, по-видимому, боялся не поспеть к началу представления, что еще более увеличивало комизм происходящего. Вообще, комизм, свойственный подобным абсурдным занятиям, вроде того как заставить какать слона, растет по мере серьезности исполнения. Собственно, в этом состоит комическое в Дон Кихоте, и комическая потенция тем более увеличивается, чем серьезней кажется рассказчик.

Париж, 29 сентября 1942

Бессонная ночь, полная лихорадочного возбуждения. И все же время летит; не спишь, но скользишь по поверхности сна, как по темному льду.

По привычке я перебирал в уме прогулки прошлых времен. В таких случаях я пристаю к какому-то острову и предаюсь воспоминанию. На этот раз я снова поднимался в горы Лас-Пальмаса. Как и тогда, сыпал мелкий теплый дождь и в чудесном свежем воздухе я глядел на фенхель; в изящнейших переплетениях его, точно в смарагдовых жилах, кружил зеленый сок. Вся внутренняя жизнь растения была явной. Это были, наверное, лучшие мгновения в этом мире, способные осчастливить больше, чем объятия прекрасных женщин, — мгновения, когда я склонялся над этим чудом жизни. У меня перехватило дыхание, меня вознесло на гребень поднявшегося из голубого моря вала. Звездочка цветка не меньше достойна преклонения, чем все небеса.

Мысль: ночь за ночью наше тело пребывает во сне все на том же месте, но духовно мы все время в новой чаще, в далеких чужих странах. Так и лежим мы в гиблых пределах, бесконечно далекие от нашей цели. Поэтому так часта необъяснимая усталость после глубокого сна.

Перпетуя пишет мне, что при последнем налете на Мюнхен разрушена мастерская Родольфа. К счастью, картины там не хранились. А портрета, для которого я позировал в Юберлингене, мне вообще не жалко.

Утром пришел Циглер, рассказавший о налете на Гамбург. Зажигательные бомбы сбрасывались связками по семьдесят штук; в каждую десятую, чтобы отпугнуть от тушения дежурных местной противовоздушной обороны, помещен взрывной заряд. Когда загорелась типография, в городе уже бушевало 150 пожаров.

Вечером доклад, сделанный одним из маленьких мавританцев, с циничным удовольствием распространявшемся о технике пропагандистской обработки масс. Такого сорта люди, без сомнения, — новое явление, хотя бы в сравнении с XIX веком. Их преимущества лежат целиком в сфере негативного и состоят в том, что они раньше, чем большинство прочих людей, отбросили соображения морали и внесли в политику законы автоматизма. Но в этом преимуществе их скоро догонят другие, — и это будет не нравственный человек, заведомо уступающий им в беззастенчивом пользовании силой, а им подобные, сидевшие с ними в школе за одной партой. И тогда последний дурак скажет себе: «Если ему на все плевать, как же он ждет уважения к себе?»

Это заблуждение — считать, что религия и религиозность восстановят порядок. Животные отношения существуют на почве животной, а демонические — на демонической, т. е. акулу схватит спрут, а черта — Вельзевул.

Париж, 30 сентября 1942

Корректура «Писем из Норвегии». При этом сомнения относительно «расплавленных свинцовых рек». Вероятно, они безосновательны, ибо реки могут быть и застывшими и замерзшими.

Недостаток, ощущаемый здесь мною, коренится в самом языке, в существующих в нем прорехах. В нем отсутствует существительное для понятия «застывшая река».

Нижняя часть тела многих живущих на земле животных неокрашена, например у камбалы, ресничных червей, змей; природа — экономная художница.

Днем в Национальной библиотеке. Зал каталогов. Как часто мне хотелось владеть этими фолиантами, в которых можно справляться о любой напечатанной книге! Здесь, однако, понимаешь, что существуют вспомогательные средства, которыми не подобает владеть отдельному человеку, как бы он ни был богат. Их масштаб годится только для Важной Персоны, т. е. государства. Вся система каталогов оставляет впечатление духовной машины, созданной методичным умом.

Я разговаривал также с доктором Фуксом, работающим над общим каталогом немецких библиотек. Этот каталог должен вобрать в себя все, что с пчелиным прилежанием создано человеческим разумом. Работа по накоплению и отбору материала уже началась; это некое мандаринское предприятие, новая Китайская стена, лишенная творческого характера. Такое занятие все же требует умения обращаться с выкристаллизовавшимися идеограммами. Тем самым в области музееведения возникает более строгая и скромная, но обещающая между тем массу наслаждений наука, по сравнению с которой наука XIX века носит анархический характер. Скорее, ее нити протянулись к XVIII веку, к Линнею, энциклопедистам и рационализму в теологии. С этими умами чувствуешь себя уютнее, они лучше поддаются контролю. В мире уничтожения они охраняют прошлое, им предстоит строительство пирамид и катакомб — требующее муравьиной деловитости занятие. Как в древние времена стремились уберечь от забвения фараона со всем его домашним миром, так теперь то же самое до последней мелочи совершают с методично организованным плодом познающего духа.

Затем в зале рукописей, где выставлены прекрасные вещи, например: Евангелие Карла Великого, Библия Карла Плешивого, Часослов герцога Берийского, из которого вырван календарь за август и сентябрь. Помещение похоже на шкаф, в воздухе его дрожат солнечные пылинки, будто входишь в картину Мем-линга. Музейная тщательность обретает высший смысл, когда раритет является еще и реликвией, — живущая в нем власть прошлого выше его стоимости. Здесь бы следовало, вопреки исторической последовательности, учредить новый тип музейного работника. Но этому должен предшествовать новый менталитет. Можно ли ждать его от государства, ставящего полицейского к могиле Неизвестного солдата?

Среди музыкальных произведений — партитура оперы «Пелеас и Мелисанда» Дебюсси, оставляющая впечатление невиданной точности, она напоминает чертеж электрического включающего устройства; ноты сидят, точно маленькие фарфоровые изоляторы на проводах.

Вечером с Циглером, чьи приезды в Париж всегда доставляют мне удовольствие, и Геллером в харчевне «Ник» на авеню Ваграм. Разговор о нашем положении, в оценке которого мы сходимся уже десять лет. Потом о знакомых, среди прочих о Герхарде, чья жена на четверть еврейка. Эта причина заставила ее вместе с детьми отказаться от пользования бомбоубежищем. Вряд ли инстинкт чистоты крови так обострен у гамбургских учителей, живущих в том же доме, — скорее, они нюхом чуют возможный объект для избиения.

Вечером читал Притчи Соломона, затем, как теперь часто бывает, плохо и мало спал. Сон не подвластен воле, так что чем больше пытаешься заснуть, тем больше бодрствуешь. Мысли же — целиком в нашей власти. Можешь думать, о чем хочешь. Хотя, впрочем, не можешь избавиться от того, о чем думать не хочется. По этому поводу о крестьянине, которому обещают сокровища, но, однако, с условием, что, выкапывая их, он не будет думать о медведе. Шутка глубже, чем кажется, она указывает на путь, ведущий к сокровищам земли.

Париж, 2 октября 1942

Перпетуя пишет мне, что конец этого столетия будет еще ужаснее, чем его начало и середина. Не хочется в это верить; я думаю, век уподобится Гераклу, задушившему змей в своей колыбели. Но она права, говоря, что в эти времена нужно, как ящерице, уметь находить и использовать редкие солнечные места. Это верно и в отношении войны; не следует бесплодно умствовать над тем, когда же она кончится. Эта Дата не зависит от нас, но в нашей власти — черпать радость для себя и для других хотя бы в погоде. Тем самым мы удерживаем в себе толику мира.

Далее она пишет, что уже некоторое время заметно отсутствие отца астролога; предполагают, что русские пленные убили его, позарившись на одежду. Это напоминает мне ужасную судьбу старого Кюгельгена. Впрочем, я уже давно предвидел появление банд грабителей, не предполагая, однако, как все будет выглядеть на самом деле, — я просто заключил это по некоторым априорным негативным признакам, по ставшим общегосударственными несправедливости и превышению власти.

Вечером встретился на площади Терн с докторессой за чашкой прописанной ею вербены. С тех пор как мне пришлось заняться своим здоровьем, этот час стал и часом посещения врача.