Николай Островский - Раиса Порфирьевна Островская Страница 31

Николай заинтересовался, подробно расспросил меня и сказал:

— Знаешь, это очень серьезный вопрос, я тебе сейчас твердо ничего ответить не могу. Конечно, ударниками должны быть все. Так и передай своим девчатам. А вот в части зарплаты, мне кажется, что здесь что-то не совсем верно. Рановато еще.

Значительно позже я поняла, как был прав Николай в отношении «коммунистического заработка».

Жадно расспрашивал он меня о планировке, о жизни Москвы. Где какое учреждение расположено, где какое строительство? Как обслуживает москвичей Трамвай-трест? По-прежнему ли давка в трамваях? Как реагируют рабочие на временные недостатки?.. Ничего не ускользало от его внимания, круг вопросов, волновавших Николая, был огромен.

Шел третий месяц пребывания Николая в терапевтической клинике 1-го МГУ. Было все более ясно, что лечение не дало положительных результатов. Остановить процесс прогрессирующего анкилозирующего полиартрита не удалось. Воспалительный процесс шел во всем организме, по-прежнему периодически воспалялись глаза, неся нестерпимые боли. В терапевтической клинике больше делать было нечего. Мне предложили забрать Николая домой.

Домой… Дом-то в Сочи! А на улице зима… Везти его в это время и по городу-то рискованно, не то что по железной дороге. Я попросила врачей оставить Николая в клинике до весны. Мне отказали.

Положение стало почти безвыходным. Я стала хлопотать о переводе Николая в кремлевскую больницу в надежде, что там знают новые способы лечения. В этом мне решил помочь директор клиники профессор Кончаловский.

Однако перевод в кремлевскую больницу сорвался. Опять все зашло в тупик. Тогда врачи клиники предложили сделать Островскому операцию — удалить паращитовидную железу. Это было что-то вроде последнего шанса: иногда после такой операции воспалительный процесс в организме прекращается.

И вот 13 марта Островскому сказали, что его переводят в хирургическую клинику на операцию. Для него это решение оказалось неожиданным. Он просил, чтобы его оставили в покое хотя бы на несколько дней, а там ему дадут комнату, и он совсем уедет из клиники. Но санитары, у которых было указание врачей, не могли входить в дискуссию. Они просто переложили Николая с кровати на носилки и повезли к хирургам. Я чувствовала ужас и бессилие…

Хотели оперировать сразу же, но профессор Николай Нилович Бурденко отложил операцию, пока не сделают всех анализов.

22 марта санитары унесли Островского в операционную.

Он прошептал, когда я наклонилась к нему:

— Попрощаемся, Раюша, может, уже не удастся больше увидеться… хотя меня не так просто угробить…

Я ждала в коридоре у двери операционной. Операция длилась два часа. С трудом сдерживала себя, чтобы не ворваться в операционную…

Наконец, бледного, без кровинки в лице, недвижного, покрытого простыней, пронесли мимо меня Николая в палату.

Я машинально последовала за ним. Села на табурет у кровати, заглянула в мертвенно бледное лицо.

Глаза, глубоко запавшие, закрыты, окаймлены темной синевой. Нос заострился. Шея и часть головы забинтованы. Дыхание едва заметно. Руки вытянуты поверх одеяла, чуть вздрагивают и кажутся совсем белыми.

Я взяла его руку. Она холодна. Но вот он слабым пожатием ответил мне и не отпустил моей руки. Дал знать, чтобы я не уходила. Прошло какое-то время, дежурный врач сделал знак, чтобы я ушла. А Николай не отпускает. Увидели все это больные соседи по палате и отвоевали мне право подежурить около него ночь.

Шесть часов спустя Николай пришел в себя.

Еле двигая губами, он сказал:

— Вот видишь, Раек, — я говорил, что меня угробить нельзя. Я еще буду жить, дай руку… Мне так легче.

Островский поправлялся медленно. Ввиду тяжелого состояния он был переведен в отдельную палату. Мне было разрешено дежурить у него ночами.

Прошло еще некоторое время. Каждый день врачи осматривали ноги Николая, все ждали улучшения. Но улучшения не наступило.

— Точка, — сказал Николай. — С меня хватит. Я отдал для науки часть крови, а то, что осталось, мне нужно для другого.

Больничная обстановка стала невыносимой: бесконечные разговоры о болезнях…

— Мучительно тяжело здесь жить, Раюша, нужно выбираться.

— Но куда?

Везти его в Сочи, обессиленного, ослабевшего, я не могла.

В отчаянии я пошла в ЦК партии. Хотела поговорить с Ярославским, но к нему не попала. Направили меня к заведующему лечебной частью. Я не могла без слез рассказывать о Николае и о нашем безвыходном положении. Он тут же написал на бланке ЦК партии начальнику Районного управления недвижимого имущества (РУНИ) Хамовнического района Москвы отношение о предоставлении вне очереди комнаты больному Островскому.

Между тем в клинике мне напоминали:

— Ваш муж — безнадежный больной. Клиника ему не нужна. Освободите место для того, кому она еще может принести пользу.

— Но нам сейчас некуда ехать. Дня через три-четыре мы получим комнату и тогда немедленно уедем отсюда. Подождите, пожалуйста!

— Нет! Иначе мы выставим кровать в коридор.

Рассказала я Николаю об этом разговоре. Он меня стал успокаивать:

— Вот что, Раюша, ты прежде всего не волнуйся. Дня три ко мне не приходи. Пусть попробуют меня выселить…

— Как же мне не приходить, а вдруг тебя выставят в коридор?

— Ладно, приходи, как всегда. Только дай мне мой браунинг, пусть будет под рукой. Не волнуйся, Раек, вот увидишь, все будет хорошо. Все уладится!

Какое там «уладится»! Я места себе не находила. Опять побежала в РУНИ. Каждый день туда заходила теперь перед тем, как идти в клинику. И вот, несколько дней спустя, меня встретили радостным сообщением:

— Получайте ордер на полкомнаты!

Полкомнаты!

Побежала по указанному адресу: Мертвый переулок, 12…

То, что я увидела, привело меня в отчаяние. Грязная, в клопиных следах комната до половины была перегорожена какой-то занавеской, дальше перегородкой служила кровать, на которой лежала умирающая старушка — мать соседки.

Как везти сюда Николая? Нужна перегородка, нужен ремонт! Опять — в РУНИ, просить помощи. На мое счастье, была там одна женщина, районная активистка (жаль, фамилии ее теперь я не помню), выслушав меня, она сказала:

— Дочка! Иди занимай эти полкомнаты! Я тебе пришлю доски и мастеров, они поставят стенку. Доски пришлю бесплатно: здесь ломают старые дома. Рабочим заплатишь сама.

11

«Сил нет, но берусь за карандаш»

Весна 1930 года. Бесшумно скользит по улицам карета «скорой помощи». Только что прошел дождь. Блестящий асфальт стремительно летит под колеса машины. Мы едем на нашу московскую квартиру.

На поворотах от тревожно-пронзительного сигнала Николай вздрагивает. Его невидящий взгляд устремлен к белому потолку машины, временами лицо делается напряженным: он молча подавляет набегающую боль.

О чем он думает? Не о том ли, что позднее сложилось в монолог Корчагина: