Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней - Саймон Моррисон Страница 31

«Человек с такой фамилией действительно существует, — доложил он Гедеонову, — но это старовер с другого берега Москвы-реки, не посещающий театр»[219]. Кто-то еще утверждал, что фрукт швырнули после того, как большинство зрителей покинуло зал, в тот момент, когда поднимали люстру. Однако она, отвечал Верстовский, оставалась в тот вечер на месте. Поскольку у Герино была плохая репутация (управляющий Дирекцией так и не забыл о случае с пинком), в попытке опозорить Вайсс обвинили именно его. Но и о Санковской, чьи предполагаемые интриги в отношении молодых членов труппы исчерпали его терпение, чиновник отозвался крайне резко. «Я согласен с тем, что до тех пор, пока балерина остается в московском театре, она постоянно будет нарушать мир и порядок своими неутомимыми интригами, — раздражался он, — после нескольких дней обсуждения ее бенефиса и всех непрекращающихся капризов мне хотелось лишь рухнуть в постель!»

В трудные времена «другие чувствовали к ней жалость, словно она была никому не нужным котом в мешке». Подобное отношение к звездной танцовщице выглядело неприемлемо, и Верстовский это понимал, но ему надоели эгоцентризм и «легкие недомогания», приведшие к тому, что Санковская подала прошение о сокращении рабочих часов, выступая лишь в небольших частях балетов — сольная вариация в одном, па-де-труа в другом, — вместо полных партий[220]. Она лежала в постели в окружении цветов, утверждая, что находится на пороге смерти, но отказывалась посетить врача.

Не меньше раздражал Верстовского и Герино, бравший отгул по здоровью из-за, как тот утверждал, болевшей ноги, но находивший время посетить балетный класс, чтобы «пошептаться с Санковской пару часов»[221]. Он хотел сменить их обоих, в особенности француза, и обрадовался мысли о том, чтобы отдать его место в Большом двадцатидвухлетнему балетмейстеру и танцовщику из Санкт-Петербурга Ираклию Никитину. Новость о приезде последнего в Москву «наконец, сняла груз с моего сердца», — сказал управляющий своему начальнику[222].

Вайсс подала собственную жалобу, обвиняя Санковскую и Герино в сговоре против нее, как и против двух других балерин, в приступе злобы. Думая, что публику не удалось настроить против нее, звезда московской сцены предположительно договорилась с партнером о том, чтобы унизить ее во время бенефиса 29 октября. Однако попытки «450» студентов, получивших бесплатные билеты, освистать танцовщицу провалились на фоне энтузиазма остальной публики, звавшей ее на поклон 15 (не 10) раз после выступления с партией из «Сильфиды». «Огромное» яблоко, как утверждала Вайсс, «было брошено с такой силой, что развалилось на мелкие части, ударив меня в грудь, и без сомнения убило бы меня, попади оно в голову»[223].

Для Герино это был конец. Гедеонов отказался возобновить его контракт. Санковской также отказали в выступлениях на сцене Большого, но только для того, чтобы шумиха улеглась. Балерину отправили в Санкт-Петербург, где она с триумфом танцевала в «Сильфиде» на сцене Большого Каменного театра перед тем, как отправиться на гастроли за границу.

Несмотря на то что Верстовский сам срежиссировал ее отъезд, он жалел о значительных убытках от продажи билетов и понимал, что ничто не сможет их компенсировать. Московские поклонники Санковской оставались преданными ей; они ждали возвращения, требовали отмщения за изгнание, издеваясь над теми, кто должен был занять ее место, еще более изощренно, чем когда-либо делали сами члены труппы.

Вайсс оправилась после случая с яблоком, выступая спустя две недели с программой из «Цампы, или Мраморной невесты» под несмолкающие аплодисменты из зрительного зала и лож. «Меня очень тепло приняли во время вчерашнего выступления, — с благодарностью рассказывала она Гедеонову, — местные дворяне передали тысячу рублей вместе с цветами»[224]. Немка оставалась в Москве (есть упоминания о ее участии в водевиле 1846 года, представляющем «один день из жизни» несчастного театрального суфлера) и также появлялась в Санкт-Петербурге.

Под конец работы с ней случилась еще одна небольшая неприятность, когда из московской квартиры были украдены платок и золотой браслет после того, как мужчина, представившийся администратором Императорских театров, заманил их вместе с матерью на официальную встречу. Последовало еще одно длительное расследование.

Клака, однако, спланировала свою худшую выходку в отношении другой, куда более одаренной танцовщицы Елены Андреяновой, которой не повезло дважды — быть соперницей Санковской и партнершей Никитина, артиста, пришедшего на место Герино.

Как и Санковская, балерина выступала в манере, напоминающей Тальони и Эльслер, и стала известна в то время, когда эти столпы романтической эпохи посетили Санкт-Петербург. Андреянову называли «северной Жизелью», когда она гастролировала с одноименной партией в Париже, но девушка чрезвычайно сильно нервничала и, согласно весомому театральному обозревателю по имени Жюль Жанен, «трепетала словно северная березка», когда впервые вышла на парижскую сцену[225]. Критики единогласно заключили, что Андреянова обладает потрясающей физической силой и проявляет героическую выносливость. Точеные черты лица, широкие брови и темные глаза добавляли выразительности ее внешности.

Сравнения Андреяновой и Санковской неизбежно подчеркивали смелость, решимость и силу первой — и деликатность, легкость, мягкость движений второй. Различие между ними было подобно границе между реальностью и идеалом. Андреянова не скрывала усилий, приложенных к тому, чтобы одержать победу над трудностями. Усилия Санковской, напротив, оставались тайными.

Поклонники последней в Москве находили, что Андреяновой не хватает лиричности, дара, позволяющего телу самому по себе быть выразительным средством. Тем не менее она стала знаменитой в Санкт-Петербурге, а Гедеонов относился к танцовщице по-особому, не скупясь для нее на еду и вино. Став его любовницей, она получила защиту от других чиновников и должностных лиц и уверенность в том, что в отличие от Санковской, не нуждается в поддержке клаки.

Старые петербуржские балетоманы неистово полюбили ее, как прежде других балерин, и сажали в экипаж после выступлений, чтобы отправиться за устрицами и шампанским в частные рестораны, пылкие в своей безответной любви, но куда как более безобидные в сравнении с московскими фанатиками. Зная о близких отношениях Гедеонова и Андреяновой, Верстовский позаботился о том, чтобы вознести хвалу до небес ее таланту, когда она танцевала «Жизель» в Большом театре в конце 1843 года. Кроме того, управляющий чувствовал себя обязанным высмеять Санковскую — и поклонников — после ее появления в водевиле Жана-Франсуа Байара, который был частью бенефиса актера Александра Бантышева 17 декабря.

«Несмотря на то что бенефис мсье