Анатолий Барбакару - Я – шулер Страница 31

Холод, зараза, оказался при даме. Бабник известный.

Очень не обрадовался моему приходу. Но когда открыл дверь, увидел физиономию... Я еще для пущей убедительности полотенце на животе размотал.

Дал мне мятый, ветхий, плащ, сам в куртку облачился. Молча. Только девушке своей, которую я так и не увидел, сказал:

– Я скоро, – и собрался закрыть дверь.

– «Волыну» возьми, – напомнил я.

Он, как ни в чем не бывало, вернулся за пистолетом в квартиру. Буркнул, правда:

– Возвращаться не на фарт...

По пути обо всем поведал Ваньке.

Настроен он был весьма решительно. В подъезде передернул затвор. Совсем как в детективах. Дело становилось совсем неприятным. Я знал, что Холод способен на многое. Уже не рад был, что поставил на него.

– Держи планку, – напоминал ему. Остановить его совсем было уже невозможно.

Дверь открыла Надежда. Сразу же, по виду ее, стало ясно: в квартире никого нет.

Ванька рычал на женщину, излучал дух и ненависть, а я как-то сразу опустел. Ни злобы не было, ни жажды мести. Радовался только, что в квартире никого не оказалось, что все обошлось. И приятно было от того, что Надя осталась одна...

...Видел Надежду еще только раз. Года через три. Дай, думаю, зайду, проведаю. Она тихо обрадовалась мне.

Оказывается, муж у нее тогда сидел. Дружки, которым он что-то остался должен, использовали хату для своих дел. После того случая потерялись. Навели справки, выяснили, что я – игровой, и решили, что хата засвечена. С мужем она развелась.

В этот раз она не показалась мне ни сексуальной, ни желанной. Нормальная, теплая, прожившая жизнь женщина...

Картина следующая. (Хронологически была раньше.) Она памятна... Ощущением отчаяния. То первое, связанное с еврейской больницей, – понятно. Куда было деваться? Но посетило ощущение безысходности и несколько иного вида...

Вступительный отрезок профессиональной карьеры. Чужой город. Я несколько загнан.

В Одессе игры нет: знают как облупленного. Летом можно хоть фраера залетного на пляже «хлопнуть». А тут – зима на носу, противный мокрый снежок выпал. За курткой зимней зайти не имею права. (Была нелепая история с фиктивным браком, некрасиво поступила барышня, без вещей оставила, без возможности хотя бы зайти обогреться.) Парочка других квартир имелась, где можно было бы отсидеться. Например, хата Рыжего. Но посещать ее можно было, жить – не получалось. К тому же-на учете. Обе.

И что самое тошное: денег – ноль. Резонный вопрос: что за профессионал-игрок без денег? Хорош шулерок! Шулерок, надо признать, оказался чистым фраером. Потому как вел себя по-фраерски. Выигрывал направо-налево, форсил. Прощал долги, благотворительностью занимался, совершенно не заботясь о репутации. Руки обогнали в развитии мозги.

Настоящий игрок следит за тем, чтобы окружающие знали – у этого выиграть можно. Десятилетиями люди с игры жили и – ничего, числились в середнячках. Конечно, чтобы такой срок продержаться, большую мудрость надо иметь. Да и законы есть неписаные у этой мудрости. Например, один из них – прибедняйся. Выиграл – не шуми. Разок в неделю проиграй рубль и всю неделю жалуйся дружкам, хотя бы и тем, которым проиграл, как тебе давеча не везло.

Я же в другую крайность кинулся. Сбережений не делал, привык, деньги кончаются – надо идти выигрывать. Лохов ограниченное количество. Выигрывал у своих. Свои терпели до поры, до времени. Трюки и те отрабатывал при дружках... Пижон!

Очень растерялся, когда жила иссякла. А иссякла к зиме. Зимой-то – основная игра на квартирах, а меня вежливо так не пригласили. В общем, этот урок шулерского мастерства дался мне болезненно.

Надумал освоить новый заповедник, подался в соседний столичный городок. Одна из женщин очень в гости звала.

В легкой искусственной курточке, в туфлях вельветовых, без копейки за душой отправился в романтическое путешествие.

Пару недель живу у радушной милой под недушевными взглядами ее озлобленной на жизнь тихони-матушки.

И сам помаленьку озлобляюсь. Игрой и не пахнет. Ведь и тут – зима. И тут

– все по хатам, как хомяки по норам. Поди их сыщи. Любимая моя поинтересовалась у приятелей, подруг: может, кто знает, где играют. Все удивляются, далекие– все по хатам, как хомяки по норам. Поди их сыщи. Любимая моя поинтересовалась у приятелей, подруг: может, кто знает, где играют. Все удивляются, далекие от этих дел люди.

Чем дальше, тем тошнее. Последние деньги кончаются. Еще чуть-чуть – и в Одессу не на что вернуться будет.

Конечно, это еще не отчаяние. Это пока раздражение. На свою бестолковость, на зиму, на хмурую тещу, на сытых утепленных благополучных людей, беззаботно спешащих по своим делам, возвращающихся по вечерам в свои дома-крепости. И мысли гадкие все чаще наведываются. Чем они лучше меня? Тем, что живут в стойле, в стаде, тем, что прикидываются порядочными. Ведь большинство же и не догадывается, на какие подлости способно. Просто ситуации не подворачиваются, в которых эти способности обнаруживаются...

Как-то не вспоминался я себе тот, который пистолет к сердцу примерял. Тот, который грозился любить жизнь и людей...

Кончились деньги. Копеек семьдесят в кармане. И туфли с отлетевшей от снежной сырости подошвой. И люди вокруг – те же: в шубах, в драгоценностях, в улыбках... Понятно – к чему я? Это еще не отчаяние. Ведь выход вижу. Подлый, но вижу. Правда, пытаюсь разглядеть какой-нибудь еще.

Я на улице. Вечереет. Женщина моя должна вотвот вернуться с работы. Днем в квартире старался не находиться – тет-а-тет с матушкой...

Звоню выяснить, не вернулась ли моя. А моя со сдержанной горечью сообщает, что мама ее, жизнью огорченная, в настоящий момент где-то на полдороге до отделения милиции. С заявлением о том, что дочь попала под влияние особо опасного преступника.

На оставшиеся копейки покупаю в ближайшем «Хозяйственном» кухонный нож. Располагаю его во внутреннем кармане куртки. Нож все норовит проткнуть тонкую ткань подкладки.

Весь вечер катаюсь на троллейбусах. Высматриваю. Пытаюсь культивировать злобу на людей. Это как назло почти не получается. Точнее, как-то волнами. Как увидишь благополучное лицо с гонором и в лице этом уверенность, что все эти сережки и лисьи шубы – заслуженные, что только так и должно быть, – решительности прибавляется. Такая же шуба и похожие серьги, но в лице приветливость, ранимость – и все, за себя противно.

К ночи присмотрел жертву. Нахальную самоуверенную дамочку. Само собой – шуба. Бриллианты в ушах и на пальцах. Много бриллиантов. В кошельке, когда талон доставала, несколько сторублевок виднелось. И лицо. Самое то. Высокомерное, презрительное ко всему миру. Даже косметика на нем наведена была так, чтобы подчеркнуть надменность. При всем этом – одна, и не на такси.