Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич Страница 31

Многие не идут, многие колеблются, многие идут, но сомневаются. Является ли это только распущенностью, трусостью, естественным падением военной формальной системы, или тут нечто более серьезное? Мы склонны были давать ответ в первом смысле. Но меня уже с первых дней революции останавливали странные факты, которых я не мог, а может быть, не имел времени объяснить.

Прежде всего, уже в моем батальоне через несколько дней после революции, когда все пришло в некоторую норму, я почувствовал какую-то перемену в отношениях не только солдат, но и унтер-офицеров. С ними у меня были прекрасные отношения. Один из них, хозяйственный, очень серьезный и даже суровый взводный учебной команды, был особенно дружественно расположен ко мне. Мы с ним особенно сблизились, когда я с несколькими солдатами был командирован построить модель окопов для какого-то музея войны. Нам пришлось совместно преодолевать целый ряд технических трудностей, но мы справились с задачей. Он долго любовался нашим произведением и страшно гордился, когда в «Огоньке» был напечатан снимок нашей модели. Кроме того, он получил денежную награду от устроителей.

Его дружественное расположение осталось и после революции. Но было что-то, разделявшее нас. Даже встречаясь с ним в Совете – он был членом Совета, – я чувствовал, что в нем, помимо того, о чем мы прекрасно столковались, была и иная мысль. Что это, социальный момент? Но он из зажиточной семьи, может быть, более богат, чем я. Мне было ясно одно: я еще колебался, что выбрать, работу в школе прапорщиков или в Исполнительном комитете, а он уже «ушел» от этих вопросов.

Или дальше: у дверей Исполнительного комитета меня окликнул член толпящейся там делегации с фронта, унтер-офицер егерского полка. Как-то под Двинском я обязался прочесть несколько лекций в образуемой в их полку саперной роте. Я с увлечением и жаром делился с пехотой своими саперными познаниями. Командир полка передавал, что солдаты и офицеры были довольны моими лекциями. С некоторыми у меня завязались дружественные отношения. Один из мимолетных друзей радостно узнал меня теперь. Мы разговорились. Пока шли воспоминания, все было мило и гладко. Но как только коснулись настоящего, появился тот же холодок отчуждения.

Ярко и неопровержимо понял я смысл этого холодка во время многочисленных встреч на полях Галиции. До сих пор помню лица серьезных, степенных, толковых унтер-офицеров. Дисциплина в них въелась в душу так, что никакая Декларация прав солдата не могла поколебать ее. Но мысль, заброшенная и забытая, – как в городе забывается, что есть синее небо над головой, – мысль эта проснулась и стала работать. И я не помню, о чем со мной говорил бородач с ясными, задумчивыми глазами, такой строгий, выше всяких подозрений в распущенности или трусости – быть может, он развивал большевистские взгляды, быть может, говорил в унисон со мной. Но я чувствовал тот моральный вопрос, который разделял нас. Он сомневался, честно и душевно, в правильности, в правде войны, не знаю, войны вообще или только данной. Но он видел, что я не сомневаюсь. Он готов был поверить мне, зная мои преимущества в образовании, и ему казалось, что перед ним такой же честный и правдивый человек, как он. Но понять он меня, как ни силился, не мог. По простоте, по-хорошему, по-человечески, по совести выходило иначе.

Я стал невольно обобщать это. Я вспоминал сотни солдат, с которыми мне приходилось работать. Я относился к солдатам с полнейшим и искренним уважением, зная, что если и имеются среди них дурные, то в общем масса, несколько детская, но добросовестная, постоит за себя. И я не мог найти в себе ни готовности, ни желания признать задним числом, что я ошибался. Ведь теперь повсюду я видел те же самые лица, тех же самых людей. Неужели это все хулиганы, трусы или просто темные люди, не понимающие своего блага?

И у меня начал складываться иной ответ.

Я бы не решился теперь, по прошествии двух лет, так подробно настаивать на моих сомнениях и переживаниях, если бы не определенный разговор, который имел существенные последствия для меня. В тот день, когда я по просьбе Савинкова ехал в дивизию под Бржезанами, в автомобиле я стал делиться с Савинковым моими сомнениями. Я говорил, что мне стало ясно, что масса солдат, а может быть, и офицерства не понимает смысла войны или, во всяком случае, наступления. Они идут на веру нашему слову. Они верят, что мы не хотим их обмануть, они знают нас, уважают нашу интеллигентность и поэтому отбрасывают, насильно отрывают от себя сомнения и идут убивать и умирать. Но мы-то, вправе ли мы брать на себя решение не только за себя, но и за других?

Савинков слушал меня молча. По-видимому, он не понимал меня. А может быть, очень хорошо понял и решил, что со мной ему не по дороге, что он неоднократно впоследствии подчеркивал, что я относил именно к этому разговору наряду с тем обстоятельством, что я был членом Исполнительного комитета, к которому Савинков всегда относился враждебно.

Уже в качестве комиссара Северного фронта мне пришлось быть свидетелем наступления под Двинском 10 июля.

Сперва наступление было назначено на 5 июля, но восстание большевиков в Петрограде заставило отложить его, причем некоторые, наиболее надежные части пришлось отправить на «внутренний фронт».

Наступление было вполне безнадежным. Командующий армией генерал Данилов-Черный[58] все время доказывал Ставке, что наступление не имеет никаких шансов. В разговоре со мной командующие корпусами и дивизиями заявляли откровенно, что они не видят никаких возможностей успеха этого наступления, вызванного, по их мнению, исключительно политическими мотивами.

В день моего приезда весь штаб был полон самых неприятных известий об отказе частей и даже целых дивизий выступить на фронт. Однако к вечеру положение стало проясняться, и правдами и неправдами, но все участки, назначенные для наступления, были заняты нашими частями, кроме одной дивизии, которая отказывалась выступить и чуть не расстреляла корпусного комиссара, убеждавшего ее исполнить приказ. Генерал Данилов решил принять крутые меры и двинуть против дивизии целый карательный отряд из всех трех родов оружия.

Я участвовал в заседании, где вырабатывалась диспозиция окружения дивизии. Мне была отведена роль явиться в дивизию, когда она будет окружена, и дать ей ультимативный приказ идти на позиции, если она не хочет быть истребленной своими же войсками. Отряд для окружения был под командой генерала Грекова. Поехали в корпус около станции Калкуны. Уже во время ужина стали поступать утешительные сведения, что два полка подчинились и выступили. Остался один упорствующий полк.

Часов около 12 ночи, совместно со штабом