Борис Кремнев - Моцарт Страница 31

Целый час простоял он в узкой и душной прихожей, осыпаемый насмешливо-презрительными улыбками снующих взад и вперед лакеев и придворных, пока Максимилиан, наконец, соизволил дать обещанную аудиенцию.

Вольфганг волновался. Он чувствовал себя неловко. Необходимость выступать в незавидной роли просителя, употреблять вместо привычных, столь любимых им простых слов тарабарский язык придворных шаркунов удручала, сковывала.

Курфюрст же был совершенно спокоен. Он говорил с Вольфгангом тем вежливо-сочувственным тоном, какой оскорбляет человека неизмеримо сильней, чем самая разнузданная брань.

Вот как описывает эту аудиенцию сам Вольфганг:

«Когда курфюрст приблизился ко мне, я сказал:

— Разрешите, ваша светлость, всепокорнейше припасть к вашим стопам и предложить свои услуги.

— Значит, совсем из Зальцбурга?

— Да, ваша светлость, совсем.

— Что так, ведь вам дали бы прибавку?

— Ни в коем случае, ваша светлость. Я только попросил разрешить мне попутешествовать, а он мне отказал. Оттого я и был вынужден предпринять сей шаг. Хотя я давно уже подумывал об отъезде. Ведь Зальцбург — не место для меня.

— Да, верно. Боже мой, молодой человек! Но отец-то ведь все еще в Зальцбурге?

— Да, ваша светлость, он покорнейше припадает и т. д. Я был уже три раза в Италии, написал три оперы, являюсь членом Академии Болоньи, для чего выдержал сложное испытание. Многие маэстро должны были четыре-пять часов трудиться в поте лица, я же исполнил все это за час. Сие может быть свидетельством того, что я способен нести службу при любом дворе. Однако мое единственное желание — служить вашей милости, ведь вы сами большой…

— Да, мое милое дитя, но нет вакансий. Мне жаль. Если бы была хоть одна вакансия.

— Заверяю вашу светлость, что Мюнхен безусловно не посрамлю.

— Да, но все это бесполезно. У нас нет ни одной вакансии.

Это он произнес уже на ходу».

Итак, надежда на Мюнхен развеялась подобно миражу. Для Моцарта при баварском дворе места не нашлось.

Что ж, нет так нет! Вольфганг был слишком юн, оптимистичен и, несмотря на свои молодые годы, приучен к жизненным передрягам, чтобы впасть в уныние. Не Мюнхен, так Маннгейм. Наверно, тамошний князь окажется умней баварского.

Стало быть, в Маннгейм. Но по пути Вольфганг решил, по совету отца, заехать в Аугсбург, надеясь там хоть немного поправить материальные дела. Ведь Зальцбург он покинул с небольшой суммой, которую Леопольд кое-как наскреб, завязнув в долгах. Выступления в аристократических домах Мюнхена были щедро награждены овациями, но не деньгами. А, как писал жене и сыну Леопольд, «красивыми словами, похвалами, криками «брависсимо» ни с почтовыми смотрителями, ни с трактирщиками не расплатишься». Вот и решили дать в Аугсбурге несколько концертов, чтобы выручить хотя бы немного денег. Где, как не на родине отца, сумеет знаменитый Моцарт, принесший захолустному Аугсбургу громкую славу, собрать полные залы слушателей!

Так думал Леопольд, но далеко не так рассуждали господа аугсбуржцы. С большим трудом удалось Вольфгангу дать два концерта на родине отца, и эти концерты принесли сущую безделицу. Вольный имперский город Аугсбург был обывательским болотом, таким же стоячим и зловонным, как Зальцбург и Мюнхен. Здесь не было архиепископа или курфюрста, здесь не было придворной аристократии, но здесь господствовал такой же невежественный и самодовольно-надутый градоправитель из богатых бюргеров. Мелкие буржуа оказались ничуть не лучше аристократов-дворян. Надменные и тупые, они ненавидели художника, выделявшегося своим необычным дарованием среди серой мещанской посредственности.

Моцарта глубоко возмущает презрительное отношение аугсбургской знати к простым людям. Вольфганг негодует и по поводу того, что грубиян-градоправитель «тыкает» ему, известному и прославленному артисту. Сдержанно, но твердо он ставит на место зарвавшегося хама.

Смелый и прямой, непреклонно решительный, когда дело касается чести, он, словно отточенным стилетом, острым словом, уничтожающим сарказмом разит своих недругов, кто бы они ни были. В письме к отцу Вольфганг очень живо изобразил свою расправу над двумя высокопоставленными шалопаями — сынком аугсбургского градоправителя и его шурином. Эти патрицианские недоросли, позавидовав тому, что племянник какого-то там переплетчика — кавалер ордена «Золотой шпоры», вздумали поиздеваться над Моцартом. И вот что из этого получилось:

«Еще днем он расспрашивал меня о моем орденском кресте. Я вкратце рассказал ему обо всем, что было связано с его получением. Он и его шурин частенько заговаривали о том, что тоже хотели бы получить крест, дабы состоять в одной корпорации с господином Моцартом. Я не обращал на это внимания. Они также частенько называли меня «синьор кавалер», «господин Шпора». Я ничего не отвечал. Однако за ужином все это зашло слишком далеко.

— Сколько он будет стоить? Три дуката? Надо ли иметь разрешение на его ношение? Сколько стоит такое разрешение? Мы все же хотим заполучить этот крест.

За ужином, кроме них, присутствовал один офицер, некий барон Бах. Он сказал:

— Фи, постыдитесь, что бы вы стали делать с этим крестом?

Молодой осел Курценмантель начал ему подмигивать, я это увидел, а он заметил. После того стало немного тише. Затем он протянул мне свою табакерку и проговорил:

— Вот вам табачок, угощайтесь.

Я промолчал.

Наконец он снова начал, на сей раз с явной насмешкой:

— Стало быть, завтра я пришлю к вам человека, и вы будете столь добры, что лишь на миг одолжите крест. Я тут же отошлю его обратно. Только переговорю с ювелиром. Уверен, на вопрос о цене этого креста он ответит: «Что-нибудь около баварского талера». Ведь большего он и не стоит. Он же не золотой, а медный. Хе-хе!

Я ответил:

— Помилуй бог, он жестяной. Хе-хе! — От ярости и бешенства меня аж в жар бросило.

— Однако скажите, — проговорил он, — могу ли я по крайней мере шпору отбросить?

— Что вы, — ответил я, — вам без нее никак не обойтись. Не пришпорить ваш умишко, так в нем ни одна мысль не пошевелится. Вот вам табачок, угощайтесь. — Я протянул ему табакерку.

Он немного побледнел.

— На днях, — начал он сызнова, — орден очень шел к богатому жилету.

Я ничего не ответил.

— Эй, — крикнул он слуге, — чтобы в будущем ты питал к нам большее уважение, я и мой шурин будем носить орден господина Моцарта. Вот вам табачок, угощайтесь.

— Как это забавно, — начал я, будто не расслышав сказанного. — Я-то смогу получить все ордена, какие вы только ни раздобудете, а вам никогда не стать тем, чем являюсь я. Даже если вы дважды помрете и снова родитесь на свет божий. Вот вам табачок, угощайтесь! — И я поднялся со своего места.