Дмитрий Володихин - Рюриковичи Страница 31

Эпическая поэма представляет собой блистательный образец древнерусской литературы. Ее текст разошелся на крылатые слова, ее мерный ритм завораживает, а звучащая в ней горечь от княжеских «котор» по сию пору наполняет болью русские сердца.

Однако еще в XIX столетии появились сомнения по поводу древности поэмы. Скептически высказывались насчет ее возраста столь значительные фигуры, как историк М. Т. Каченовский и славянофил К. С. Аксаков, французский ученый Л. Леже. Следующий век принес новые сомнения в подлинности «Слова»: против нее высказались французский славист А. Мазон, крупный советский медиевист А. А. Зимин, знаменитый американский славист Эдвард Кинан, считавший, кстати, и переписку князя Курбского с Иваном Грозным поздним памятником…

Автором «мистификации» в разное время называли графа А. И. Мусина-Пушкина, чешского просветителя Й. Добровского, историка H. М. Карамзина, архимандрита Иоиля, поэта В. К. Тредиаковского и т. п.

В «Слове» находили несоответствия языку эпохи, галлицизмы, политическую ангажированность (связанную с наступлением екатерининской России на Речь Посполитую и Крымское ханство), даже увлечение романтическими подделками под древнюю эпику, характерными для Западной Европы.

В середине XIX века в научный оборот вошла еще одна древнерусская эпическая поэма — «Задонщина». Она схожа со «Словом о полку Игореве» многими деталями, она даже содержит прямые отсылки к его тексту и откровенные цитаты из него. «Задонщина» бесспорно датируется концом XIV века — временами Дмитрия Донского или же Василия I. Скептики задались вопросом: что здесь образец, а что — подражание? Первым ли было «Слово»? Не являлось ли оно своего рода творческим развитием «Задонщины»? Или даже компиляцией на основе «Задонщины»?

Сторонники традиционной датировки «Слова» считают, что поэма появилась в конце XII века, возможно, по горячим следам Игорева похода. Аргументы скептиков ими большей частью разрушены. Прежде всего, филологи (Р. О. Якобсон, В. П. Адрианова-Перетц), проанализировав текст «Слова», пришли к выводу о его принадлежности домонгольской эпохе и полном отсутствии там галлицизмов. А. А. Зализняк положил надгробный камень на могилу лингвистических аргументов скептического направления. Подводя итоги, он с иронией заметил: если бы некто действительно взялся писать поэму-«мистификацию» в конце XVIII века, о, это был бы научный гений; он столь безупречно следовал особенностям древнерусского языка XII столетия, что сумел «предугадать» те из них, которые наука откроет… через много лет после публикации «Слова».

К тому же укоризны скептиков разбивались в щепы при столкновении с двумя убийственными контраргументами.

Во-первых, «Слово о полку Игореве» — великое поэтическое произведение, эпический текст необыкновенно высокого уровня, а вторая половина XVIII столетия — пустыня русской поэзии. Нет там ни одной фигуры, приближающейся по уровню дарования к анонимному автору «Слова». Разве что Гавриил Романович Державин, но нет никаких нитей, связывающих его с историей «Слова».

Во-вторых, какой патриот, какой идеолог русского главенства на бывших землях Речи Посполитой и в Северном Причерноморье станет сочинять эпический текст о разгроме второстепенного князя? До Игоря и после Игоря половцев успешно громили; порой степняков били так, что они затихали на десятилетия. Так зачем нужно напоминание о победе половцев над русскими? И кому потребовались плач об усобицах и воспевание единства… в политических реалиях абсолютно единой Российской империи?

Да и увлечения романтизмом в «Слове» не видно. Игорь Святославич — не Роланд, триумфальной гибели за государя он не удостоился. В его истории мало красивого, больше назидательного: согрешил князь, удостоился наказания свыше, раскаялся, отпущен Богом из плена… Сюжет отнюдь не романтический, он по духу ближе к церковному поучению. Где оно у Оссиана, с коим сравнивали неведомого автора «Слова»?

К настоящему времени построения скептиков можно считать разгромленными.

Но…

Остались варианты «промежуточной датировки» поэмы. До сих пор некоторые несообразности «Слова» не получили объяснения. Автор его, явно принадлежащий кругу знатных людей, боярскому или княжескому роду, проявляет хорошую осведомленность о событиях, связанных с походом Игоря. И вдруг он делает странную ошибку: вкладывает в уста великого киевского князя Святослава призыв о боевой готовности, обращенный к смоленскому князю Давыду и овручскому князю Рюрику, — после того, как половцы разбили у Переяславля-Южного дружину тамошнего князя Владимира и ранили его самого. А Давыд-то к тому времени уже явился на защиту Киева со своими ратниками. Да и Рюрика звать не стоило: он был рядом и участвовал в походе на помощь Переяславлю… Что это — поэтическая вольность современника или невнимательное отношение к летописям отдаленного потомка?

Здесь приведен лишь один пример подобного рода несообразности, но в исследовательской литературе их названо немало.

Л. Н. Гумилев видел в «Слове» своего рода политический памфлет второй половины XIII века, где под именем половцев скрываются татары. И филологические аргументы против его рассуждений не работают — не столь уж много различий между языком конца XII и второй половины XIII века. Остается под вопросом одно: зачем автору времен Александра Невского и Даниила Галицкого «шифроваться» от Орды, подобно интеллигенту сталинских времен? Летописцы того времени открыто писали об ордынцах вещи скверные, ругательные, ничуть не боясь их мести. Надобно еще доказать, что ханов сколько-нибудь пугала русская литература даже в самых критических ее проявлениях, что они вообще сколько-нибудь интересовались ею.

Другой вариант «промежуточной датировки» вытекает из самого сюжета «Слова». На нем стоит остановиться особо, поскольку эта версия способна избавить судьбу «Слова о полку Игореве» от многих загадок.

Создание весьма значительной по объему поэмы о неудачном походе второстепенного князя легче всего объясняется непосредственной реакцией на недавние события. Современник, ужаснувшись произошедшему, принялся размышлять о причинах поражения. Поэтический дар его, раздраженный печальными обстоятельствами, зазвучал в тонах героизма, печали и покаянного размышления о грехах. Тут и объяснять-то ничего не надо.

Однако в истории Руси случались события, когда именно такой сюжет оказывался востребованным не на эмоциональном, а на рациональном уровне. Так, бегство Василия I из Орды явно перекликается с побегом князя Игоря из половецких станов. Василий Дмитриевич, пробираясь на Русь, совершил во второй половине 1380-х долгую «одиссею». Приняв московский стол от отца Дмитрия Донского, он столкнулся с серьезными политическими проблемами. 1390-е годы — время жесточайших усобиц. Москва с великим трудом и большими потерями присоединяла Нижний Новгород. В самой великокняжеской семье установились довольно натянутые отношения между Василием I, князем Владимиром Андреевичем Серпуховским и, видимо, князем Юрием Дмитриевичем Звенигородским. А гроза ордынская никуда не исчезла: Москва помнила и триумф на поле Куликовом, и срам Тохтамышева разорения. Идейная программа поэмы очень и очень близка Московской Руси конца XIV столетия. Так не являлось ли «Слово о полку Игореве» политическим памфлетом совсем другой эпохи, а именно — 1390-х годов? Памфлетом, призывающим к единению Московского княжеского дома?