Элис Токлас - Моя жизнь с Гертрудой Стайн Страница 31

В тот день мы отправились туда, купили цветы и побеседовали с месье Фредом Женевре. Он был самым пожилым в семье, но по своим манерам мог бы стать лидером в любых обстоятельствах. Он уделил нам время, мы осмотрели его дом и полюбовались видом на долину внизу, иногда просматривалась и вершина Монблана.

Приехав в Белле, мы предполагали остановиться на день-два, но окружающая местность была такой захватывающей! Мы разъезжали по окрестностям, и в нас все больше и больше вселялся невероятный энтузиазм. Мы решили не присоединяться к Пикассо на Антибах и послали ему телеграмму: «Остановились здесь, по крайней мере, пока что на время». Затем Гертруда написала ему, что остаемся в Белле на все лето.

Как-то месье Женевре, к которому мы пришли купить цветы, сказал, что нас хочет видеть баронесса Пьерло. Если мы сможем пересечь долину и приехать к ней в Беон, он приедет к ней в шато на велосипеде и там присоединится к нам. Так мы все и поступили. Баронесса стала нашим хорошим другом. В 1870 году отец мадам Пьерло оставил свой дом и приехал в Беон из Лиона, чтобы избежать ужасов войны. Ее третий сын погиб во время Первой мировой войны. Оба ее мужа умерли. Первый муж, армейский человек, был военным атташе в Швейцарии и Риме, второй — наполеоновский барон, унаследовавший существенное богатство, был директором музея в Крейле. Она помнила все. Гертруда часто повторяла: «Ее память может сравниться с моей». Ей было что помнить!

Около шато в Беоне находился дом XVII века, прозванный Сейе — винный погреб, где приготовляли вино. Мадам Пьерло предложила Гертруде устроиться там и работать хоть полдня, хоть весь день — спокойно и никто не потревожит.

Несколько лет мы проводили летнее время в Белле, пока нам не попался на глаза дом в Билиньине. До сих пор мы не могли найти ничего подходящего, но однажды, находясь в долине и подняв глаза вверх, мы увидели желанный дом. Гертруда сказала: «Мы едем туда, ты пойдешь и скажешь, что мы хотим занять этот дом». Я возразила: «Но может он не сдается». Она сказала: «Занавески шевелятся». «Что ж, — ответила я, — это доказывает, что там живут».

Я встретилась с агентом владельца дома. Он мне рассказал, что нынешний квартирант — армейский офицер, похоже, что вскоре его полк направят в другое место. Если так произойдет, у нас появится возможность взять дом в субаренду, а когда она кончится, арендовать дом у владельца напрямую.

Наконец, полк уехал. Мы подписали документы и арендовали дом, который видели только с дороги. Мы и наш белый пудель Баскет переехали туда.

В течение многих лет по прочтении «Княгини Казамассима»[58] мне хотелось иметь белого пуделя. На одном из собачьих шоу в Париже Гертруда увидела пару белых пуделей со щенком. Щенок прыгнул к ней в руки. Мы поговорили с хозяйкой, она сказала: «Щенок на продажу, у матери тяжело протекала беременность и я потратила большие деньги на ветеринара». Гертруда сказала: «Мы возьмем его, но не поддержите ли вы его несколько недель, пока он не приучится к своим обязанностям». Женщина согласилась и предложила позвонить через две недели.

Мы забрали его за несколько дней до отъезда в Белле. В тот вечер у нас побывал Жорж Унье и спросил: «Что это за собака, которая так голосит?». «Щенок, только что купили». «О, боже, пожалуйста, успокойте его!». Жорж был очарован Баскетом.

Назвали его Баскетом[59], поскольку я решила приспособить его носить в зубах корзинку цветов. Никогда не носил.

До того я хотела собаку породы бедлингтон, мы почти и купили такого в Лондоне, когда навещали Джона Лейна. Но началась война и взять его с собой во Францию мы не могли. Когда ж начали проводить летние месяцы в Белле, я сказала — бедлингтон Баскет в Белле — вполне подходящее имя, только это был не бедлингтон, а пудель.

За Баскетом последовали и другие собаки, включая Байрона, Пепе и Баскета II. Байрон был породы чихуахуа, подарок от Пикабиа, чьей собакой чихуахуа мы восхищались.

В ту ночь, когда у нас появился Байрон, мы с Гертрудой по очереди держали его на коленях, и когда пришло время отправляться спать, обнаружили, что Баскет исчез. Он побежал к калитке, пытаясь исчезнуть и избежать ревности, которая точила его. Мы с Гертрудой выбежали, привели его обратно, пытаясь не давать больше повода для ревности.

Как-то в Билиньин приехал Пикассо с женой в лимузине и шофером. С ним был и эрдельерьер Эльф. Они собирались провести у нас день. Когда они вышли из машины, мы подумали, что приехал цирк — они были одеты в зимнюю спортивную одежду южной Франции, которая еще не дошла до Америки и для нас была новшеством — голые ноги, голые руки, яркие цвета. Пабло пояснил: «Все нормально, сделано в Средиземноморье».

Эльф бегал по кустам и цветочным клумбам. Баскет смотрел на собаку с тем же недоумением, с которым мы смотрели на хозяев собаки. Баскет был возмущен — он себе такого не позволял.

В Билиньине мы принимали многих посетителей, среди них Карла Ван Вехтена и Генри МакБрайда. Карла мы, конечно, знали еще до войны, в первый раз видели на втором представлении «Весны Священной». Он сидел в той же ложе, где и мы и я предупредила Гертруду: «Будь осторожна, не говори по-английски, он определенно понимает». Позднее я сказала: «Думаю, это тот человек, который завтра вечером будет нашим гостем». Так и вышло.

Карл был членом редакции «Нью-Йорк Таймс» в Париже, пока однажды не отказался, и вернулся в Нью-Йорк, погрузившись в писательское творчество. В то время он в основном писал месячные статьи-обозрения по вопросам музыки. Мэри Гарден[60] служила ему вдохновением. Он считался авторитетом в своей области, каким, поколением позже, стал Вирджил Томсон. Затем он стал писать романы. Его «Негритянский рай»[61] имел огромный успех и влияние. Этот роман вместе с «Меланктой»[62] явились двумя успешными примерами произведений о неграх.

Карл совершено поменялся после смерти Эвери Хапвуда. Смерть стала ужасным ударом для Карла. Оба они создали современную творческую атмосферу Нью-Йорка. Они изменили все в соответствии со своим видением и образом жизни. Город стал веселым, бесшабашным и сверкающим, как и они сами.

Карл прислал нам Эвери, когда тот был в Париже, мы обожали его. Гертруда говорила, что у него вид овцы, но он способен превратиться в волка. Его светловолосая голова всегда свешивалась на одну сторону. Он любил Гертруду. Он привел к нам Гертруду Атертон, говоря, что хотел познакомить обеих Гертруд.

Однажды вечером он пригласил нас на обед, другим гостем был Беверли Никольс. Беверли возразил Эвери по какому-то не очень важному поводу и Эвери сказал: «Помолчите, молодой человек, вы и ваше мнение ничего не значат в моей молодой жизни». Внезапно Эвери вытащил из кармана небольшой клочок бумаги, высыпал белый порошок себе на ладонь и проглотил. Гертруда была об этом осведомлена более, чем я, и возразила: «О, Эвери, ты не должен этого делать». Но было поздно что-нибудь менять.