Анвар Исмагилов - Люди былой империи (сборник) Страница 31

– Ох, попадёшь ты, Садат, в яму!

И в этом он оказался прав!

Через десять минут, подходя к станции, я будто бы услышал крик электрички, разбежался на ледяной тропе, поскользнулся и обрушился вместе с гитарой с небольшого ледяного обрыва, разбив драгоценный инструмент и сломав правую руку сразу в трёх местах.

Сквозь оглушительную боль, корчась на мёртвом снегу, я ещё раз услышал те богохульные слова, что я произнёс совсем недавно. Они били мне прямо в висок и расплывались яркими воспалёнными пятнами в глазах. Стеная и завывая, пополз я к электричке, которая пришла только через пятнадцать минут. По дороге я пытался постучаться к кому-то из знакомых казачков за помощью, но мне никто не открыл. Машинист увидел меня на другой стороне платформы, послал людей, меня погрузили в вагон и стали откачивать. По дороге он вызвал «Скорую», но она не подошла к вагону.

Очередь в травматологии была такая, что помощь мне оказали только три часа спустя.

С перекошенным от шока бледно-синим лицом, с белым мокрым гипсом на чёрной шёлковой перевязи я ввалился в мастерскую друзей-художников. Они сидели за небогатым столом и собирались праздновать.

Ахали, охали, но потом сошлись на том, что для гитариста важнее всё же левая рука, и начали пить за Рождество и моё скорое выздоровление. Конечно, никакой коньяк меня не брал, и когда друзья разошлись, я улёгся, тихо поскуливая, на сырой диван, натянул потёртое ватное одеяло со следами амурных битв и приготовился к тяжёлой бессонной ночи.

Руку в гипсе, мокрую и холодную, рвало, крутило и сводило, словно ржавую пружину. Голова ныла и гудела. Под закрытыми веками пульсировал багровый туман.

Наступила тишина. Я открыл глаза. Боль исчезла. Подвал залило ровным спокойным светом. Рядом с диваном сгущалось пространство, и в воздухе появилось плотное облако тумана в виде яйца… Оно висело, не касаясь пола, и оттуда или внутри меня зазвучал голос:

– Что, сынок, плохо тебе?

Я даже не испугался. Только непонятная волнующая радость подступала слезами к глазам.

Я проглотил комок и сказал:

– Плохо. Нет, лучше. А вы кто?!

– Да как тебе сказать… Ангелами нас называют. А вот ты вчера был во всём очень неосторожен – ещё немного, и совсем бы убился, да мы тебя подхватили. Не то пришлось бы, как у вас говорят, объясняться в другом месте.

Облако вздохнуло, будто сложило руки на добром животе, и продолжило:

– Разве ж так можно, сынок?

И тут бедное моё сердце не выдержало. Обняв левой рукой загипсованную правую, я разрыдался. Что-то бормотал, на что-то жаловался, нёс горячечную чепуху, но постепенно успокоился и закончил неожиданно:

– Я больше не буду.

Ангел, кажется, усмехнулся, и сказал:

– Да чего уж там… Ты хоть «Отче наш» знаешь?

Я вспомнил Никольскую церковку в Недвиговке, старого попа, его старославянский, и дрожащими губами произнёс:

– Отче наш… Иже еси на небесех… Да святится имя твоё…

– Вот видишь, – удовлетворённо сказал ангел, – ты же хороший, только гордый, и хочешь иногда казаться хуже. Да и бедность одолевает. Ведь правда?

А был я нищ, как церковная крыса, одевался во что сам сошьёшь или подарят, и только гитара была моей собственностью, прочие же блага доставались мне, как птице небесной: запою – и дадут. Ещё я баловался табачком и часто по ночам мучился его отсутствием.

– Болеть тебе, – сурово сказал ангел, – месяц и два дня, а потом будешь здоров много лет. Пиши левой рукой, пока правая зарастёт. Заодно и узнаешь, почём настоящее слово достаётся.

Ангел помолчал и успокоенно закончил:

– А теперь спи.

Прохладная сияющая рука выплыла из тумана и, как писали в старину, смежила мне очи. В небесах торжественно плыла звезда Рождества.

Мастерская находилась в центре города, и редко кто из богемы проходил мимо, не постучав ногой в жестяной козырёк над окнами полуподвала старинного кирпичного дома. Я проснулся от стука сразу и в окно и в дверь.

Шатаясь, я подошёл к двери, открыл замки и толстенный засов и вернулся на диван. Художники, вечно пребывавшие во хмелю и голоде, ещё вчера аккуратно вылизали все банки, тарелки и пакеты. На столе не было ни корочки хлеба, ни окурка, более-менее пригодного к употреблению.

Свежие с мороза и слегка охрипшие, Лёня Вознесенский и Рустам Кибиров выгрузили на стол моментально запотевшие бутылки «Жигулевского» и позвали меня. Я ответил, не вставая:

– Не пью с утра. К тому же я не завтракал, а у вас, как всегда, на выпивку есть, а на еду не хватает.

– А сырок? – зычно захохотал Лёня и показал мне «Дружбу» с синей этикеткой, усладу алкашей и творческих личностей.

Я посмотрел на него и отвернулся.

В комнате наступила тишина. Прозвучал изумлённый Лёнин голос:

– Погоди-ка! А на стуле что? Вот это сюрприз! Садат!! Ну у тебя и выдержка! Как в Малом театре!!

Я обернулся на круглый венский стул, заляпанный засохшей краской.

На нем лежали дары неба нам, грешным.

Каравай подового хлеба подавал нам сигналы своим подсолнечным ароматом. Хотелось немедленно разломать его пополам и вонзить зубы в хрустящую плоть.

На промасленном пергаменте лежала толстая печёная рыба неизвестной нам породы с треугольной головой и копьевидными плавниками. Коричнево-золотистая корка явно скрывала озеро жира и отсутствие мелких пакостных костей.

Венчала стул мохнатая бутылка с едва видной из-под пыли этикеткой «Кагор № 32». Вино сияло изнутри мягким рубиновым светом.

А ведь вчера ночью, сидя на этом самом стуле, я перед сном стягивал ботинки одной рукой, сетуя на то, что не догадался кого-то попросить о помощи.

Лёня перенес дары на стол. Под рыбной бумагой оказалась прилипшая снизу пачка сухой, но слегка подпорченной маслом «Примы» из артамоновского табака.

Рустам наблюдал весь этот цирк и только хмыкал, попивая ледяное пиво.

Лёня, глядя на мои реакции, только махнул рукой, не стал спрашивать об источнике вечного наслаждения и с библейской простотой определил:

– Что Бог послал, то и на столе!

Мы руками разделывали нежную рыбу, ломали ароматный хлеб с хрустящими пупырышками, наливали в стаканы густое ароматное вино, а я никак не мог понять, – как все это попало в наглухо запертый полуподвал. Выпили, поели, закурили. Я молчал о ночном видении, но про себя недоумевал: «Вот же она, еда! И даже «Прима» настоящая, хотя вкус у неё довольно противный».

Лёня отвёл меня в мединститут, и руказаживала с фантастической быстротой.

Через месяц я навсегда бросил курить.

Всё, что предсказывал Ватохин, сбылось.

Было это ровно пятнадцать лет назад.

«По небу полуночи ангел летел,и тихую песню он пел».

С чем вас и поздравляю!