Аркадий Белинков - Юрий Тынянов Страница 31

* "Декабристы", стр. 3.

** Там же, стр. 2.

С мерзавцев Тынянов начинает новую главу "Кюхли", новую главу русской истории. И первое имя, которое стоит в первой главе "Смерти Вазир-Мухтара", - имя Булгарина. Булгарин стоит у входа в новый роман, в новую эпоху русской истории. В романе, первую главу которого предваряет имя Булгарина, темы измены, бесплодия и "уксусного брожения в крови" играют важнейшую роль.

Но в "Кюхле" уксусного брожения нет, и поэтому появление Булгарина и Греча сразу же после разгрома восстания становится лишь эпиграфом к новой эпохе. Пребывание же Булгарина и Греча в главе кратковременно, и поэтому захват ими повествовательной власти мнимый. Все это нужно для того, чтобы показать, кто победил, и самое главное - показать историческую преходящесть победы.

Писатель трезво и точно оценивает историю. Он хорошо помнит, что, кроме Булгарина и Греча, в эти годы "внутри государства совершалась великая работа, - работа глухая и безмолвная, но деятельная и непрерывная; всюду росло недовольство, революционные идеи за эти двадцать пять лет (то есть после 1825 года. - А. Б.) распространились шире, чем за все предшествующее столетие..."*

В эти годы Тынянов еще не думал о том, что после декабристского и других восстаний оставалось все меньше надежд на свободу.

* А. И. Г е р ц е н. Собрание сочинений в тридцати томах, 1954-1964, т. VII. M., Издательство Академии наук СССР, 1956, стр. 211.

В "повести о декабристе", в которой рассказывается о гибели движения, а одной из причин гибели была измена, изменников нет и тема измены едва намечена. Во втором романе измена, изменники становятся темой, мотивами и действующими лицами.

Измена в "Кюхле" носит частный, преимущественно не политический характер, традиционно связана с Булгариным, и там, где выделена в сюжетную линию, связана с двумя женщинами. Первая женщина легкомысленна и существенной роли в жизни героя не играет. Вторая ждала Вильгельма пятнадцать лет и изменила не человеку, которого не разлюбила, а слову: она не поехала за ним в Сибирь. Автор относится к ней хорошо и не упрекает ее. Об измене тайному обществу сказано только в связи с доносом Ростовцева. Трубецкой, заподозренный в измене или трусости, оказывается не изменником, а трусом. Людей, изменивших декабристам, в романе нет. Они появятся во втором романе и не упоминанием, а действующими лицами, решающими судьбы целых сюжетных линий.

Женская измена в "Кюхле" мотивирована бытовыми причинами: легкомыслием и тем, что "сердце стареет". Первая измена описана подробно и без обобщений: автор не настаивает на том, что все женщины во все века человеческой истории изменницы. О булгаринской измене сказано вскользь, в прошедшем времени: "Этот неопрятный, толстый человек, который был когда-то изменником..." В "Кюхле" измена не играет существенной роли, потому что нет главной измены: измены декабристов своему делу. Верность декабризму в романе сохранена на всю жизнь. После гибели декабризма Кюхельбекер все время вспоминает о днях, когда он был в "стае той орлиной"*, и из всех воспоминаний эти самые радостные: так вспоминается молодость. "Узник седеет, горбится, зрение его слабеет, здоровье начинает изменять. И все-таки он молод... Время для него остановилось. Он может умереть от болезни, может ослепнуть, но умрет молодым".

Убежденный в верности своего героя декабризму, Тынянов не дает в романе следствия.

Поведение декабристов на следствии кажется необъяснимым: в подавляющем большинстве эти смелые, самоотверженные и решительные люди, попав в тюрьму, растерялись тотчас же и в первые же дни были сломлены. П. Е. Щеголев по этому поводу пишет: "...следственные процессы... производят тяжелое впечатление полнейшей бессистемностью показаний, обилием сообщений, признаний и раскаяний"**.

* В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы. Тома I-II, т. I. Л., "Советский писатель", 1939, стр. 209.

** П. Е. Щ е г о л е в. Декабристы. М. - Л., Государственное издательство, 1926, стр. 354.

Строгий и осторожный историк, П. Е. Щеголев после многолетнего изучения материалов следствия и суда над декабристами делает такое заключение:

"Привлеченные к следствию заговорщики - от прапорщика до генерала - не проявили никакой стойкости и с удивительной безудержностью спешили поведать своим судьям все тайные действия, все слова, вымолвленные со значением и без значения в пустой болтовне, все мысли, даже самые сокровенные; спешили назвать возможно больше имен, хорошо зная, что всякое указание влечет за собой арест; не останавливались по временам даже перед наветами и оговорами своих товарищей и раскаивались, раскаивались без конца. Следователи без особых усилий добивались от своих подследственных ответов на все вопросы. Напрасно было бы объяснять такое чрезмерное обнажение тайн сознательным стремлением уяснить правительству смысл и значение своей заговорщической деятельности и таким образом как бы продолжить пропаганду дела. Такое объяснение не отвечает положению вещей, ибо - надо признать - огромное большинство декабристов выказало самое настоящее малодушие. Если бы они не были на следствии так красноречивы, так мпогоглаголивы, если бы больше думали о возможных результатах своих оглашений и выдач, то, несомненно, было бы меньше жертв, меньше страданий, и самая революционная идея не была бы сведена к такому ничтожному бытию, в какое она попала после суда над декабристами"*.

* П. Е. Щ е г о л е в. Декабристы. М. - Л., Государственное издательство, 1926, стр. 138.

Вероятно, П. Е. Щеголев не вполне прав, считая, что "полнейшая бессистемность показаний, обилие сообщений, признаний и раскаяний" вызваны только "малодушием".

Декабристы признавались во всем не под пыткой - с ними обращались весьма гуманно (конечно, по отечественным понятиям и порядкам). Они признавались не только из страха, от ослеплявшего всегда русское общество ужаса перед застенком, хотя хорошо помнили, что было с их предшественниками, и не только потому, что знали, что в России нет закона, а есть державная воля, и поэтому человек беззащитен и в любую минуту с ним могут сделать все, что нужно для "пользы отечества". Вне всякого сомнения, страх перед дознанием был чудовищным. Судилища, происходившие в павловскую и предшествующие эпохи, сопровождались пытками и кончались увечьями. Ужас общества был непреоборим, неизгладим.

Но страх был не единственный и, может быть, даже не главным из всего, что давало победу правосудию в самодержавной стране. И нужные показания были получены не только от трусов и не только от тех, кому пришлось особенно тяжело. Отношение же к подследственным было не одинаковым, и это было связано с тем, как тайный комитет и особенно сам Николай Павлович оценивали личность и поведение арестованного.