Илья Толстой - Мои воспоминания Страница 32

   Что жизнь его, князя Блохина, "для разгулки времени", а всех других трудовая, объясняет князь Блохин весьма последовательно тем, что он окончил всех чинов, жизнь же праздная других ничем и никак не объясняется.

   * сильнейшая мания откровенной грубости (дат.).

   ** английская мания (лат.) каквамугодности (искаж. англ.).

   *** 17, 18, 19, 20 --маленькие дети. (Прим. автора.)

   128

   N 23. [Дядя Сергей Николаевич]. Больной исследован уже прежде и вновь поступил в Яснополянский госпиталь. Больной не безопасен. Больной страдает манией, называемой испанскими психиатрами "mania katkoviana antica nobtlis Russica"* и застарелой бетховенофобией.

   Признаки общие: больной после принятия пищи испытывает непреодолимое желание слушать "Московские ведомости" и не безопасен в том отношении, что при требовании чтения "Московских ведомостей" может употреблять насилие. После же вечернего принятия пищи при звуках "Пряхи"** становится тоже не безопасен, топая ногами, махая руками и испуская дикие звуки. Признаки частные: не может брать карт все вместе, а берет каждую порознь. Каждый месяц, неизвестно для чего, ездит в местечко, называемое Крапивна*** и там проводит время в самых несвойственных ему странных занятиях. Озабочен красотой женщин. Лечение: дружба с мужиками и общение с нигилистами. Диета: не курить, не пить вино и не ездить в цирк.

   Л. Толстой".

   СТИХОТВОРЕНИЕ ОТЦА, ПОСВЯЩЕННОЕ СЕСТРЕ ТАНЕ

   Поутру была как баба,

   А к обеду цвету краба.

   Отчего метаморфоза?

   Что из бабы стала роза.

   Дело, кажется, нечисто:

   Есть участие Капниста****

   СТИХОТВОРЕНИЕ В. В. ТРЕСКИНА

   Смело на ящик Почтовый критику стал я писать.

   Мало пришлось мне хвалить, ругать же пришлося довольно.

   В яд постоянно макал я перо, никого не жалея,

   * Катковская мания древлероссийского дворянского благородства (лат.),

   ** Русская песня. (Прим. автора.)

   *** Сергей Николаевич был уездным предводителем дворянства. (Прим. автора.)

   **** Таня в это время выезжала и часто бывала в доме графа Капниста. (Прим. автора.)

   129

   Но отчего же тайная робость объемлет меня?

   Страшно под мышкой тошнит, и коленка вздохнуть не дает мне.

   Боги, откройте причину тоски моей томной!

   Чу, отозвалися боги, и рек мне Зевес-громовержец:

   "Жалкий ты критик! Иль ты не знаешь, что ныне

   Страхов в Ясной живет, Николай Николаевич, критик:

   Быстро к тебе устремясь, он мгновенно тебя изничтожит

   И на могиле твоей эпитафию злую напишет,

   Дабы пример твой несчастный иным послужил бы наукой..."

   Зевс уж давно замолчал. Ночи тень одевала природу,

   Я ж все сидел, трепетал. Наконец, успокоясь, решился

   Все, что случилось со мной, вам поведать плохими стихами.

ГЛАВА XV

Сергей Николаевич Толстой

   Я помню дядю Сережу с раннего моего детства.

   Он жил в Пирогове и бывал у нас довольно часто.

   Черты его лица были те же, что и у моего отца, но весь он был тоньше и породистее. Тот же овал лица, тот же нос, те же выразительные глаза и те же густые, нависшие брови, но разница между его лицом и лицом моего отца была только та, что отец в те далекие времена, когда он занимался своей внешностью, всегда мучился своим безобразием, а дядя Сережа считался и действительно был красавцем.

   Вот как отец говорит о дяде Сереже в своих отрывочных воспоминаниях: "Николеньку я уважал, с Митенькой я был товарищем, но Сережей я восхищался и подражал ему, любил его, хотел быть им. Я восхищался его красивой наружностью, его пением, -- он всегда пел, -- его рисованием, его веселием и в особенности, как ни странно это сказать, непосредственностью, его эгоизмом.

   Я всегда себя помнил, себя сознавал, всегда чуял, ошибочно или нет то, что думают обо мне и чувствуют ко мне другие, и это портило мне радости жизни. От этого, вероятно, я особенно любил в других противоположное этому -- непосредственность, эгоизм. И за это особенно любил Сережу -- слово любил неверно.

   130

   Николеньку я любил, а Сережей восхищался, как чем-то совсем мне чуждым, непонятным. Это была жизнь человеческая, очень красивая, но совершенно непонятная для меня, таинственная и потому особенно привлекательная.

   На днях он умер, и в предсмертной болезни и умирая, он был так же непостижим мне и так же дорог, как и в давнишние времена детства.

   В старости, в последнее время, он больше любил меня, дорожил моей привязанностью, гордился мной, желал быть со мной согласен, но не мог, и оставался таким, каким был, совсем особенным, самим собою, красивым, породистым, гордым и, главное, до такой степени правдивым и искренним человеком, какого я никогда не встречал. Он был, что был, ничего не скрывал и ничем не хотел казаться. С Николенькой мне хотелось быть, говорить, думать; с Сережей мне хотелось только подражать ему. С первого детства началось это подражание..."1

   Мы очень любили, когда подкатывала к дому тройка, чудесная, в наборной сбруе с бубенчиками, запряженная в коляску, и выходил из нее дядя Сережа, в черной широкополой фетровой шляпе и длинном черном пальто, барственный и красивый.

   Папа выходил к нему из своего кабинета и здоровался с ним за руку, а мама, радостная, выбегала в переднюю и расспрашивала его о здоровье Марьи Михайловны и детей и бежала в кухню заказать повару лишнее блюдо "для гостей".

   Дядя Сережа никогда не был нежен с детьми; казалось, скорее, что он нас только терпит, а не любит, но мы относились к нему всегда с особенным подобострастием, которое, как я теперь понимаю, происходило отчасти от его аристократической внешности, а главное, от того, что он называл папа Левочкой и относился к нему так, как папа относился к нам.

   Он не только не боялся его совсем, но он всегда поддразнивал его и спорил, как старший с младшим.

   И мы это чувствовали.

   Ведь всем известно было, что резвее черно-пегой Милки и ее дочери Крылатки нет на свете собак. От них ни один заяц не уходит.

   131

   А дядя Сережа говорил, что у нас русак тупой, а вот степной русак -- это дело другое, и ни Милка, ни Крылатка степного русака не достанет.