Жан Маре - Парижские тайны. Жизнь артиста Страница 32

Я вновь и вновь перечитываю твое доброе письмо. Как ты мог поверить в мое “равнодушие”? Я имел глупость играть роль, потому что мне хотелось освободить тебя и сделать счастливым. Но если мое счастье нужно для твоего, знай, что я каждую ночь плакал и страдал оттого, что не держу тебя в своих объятиях и что все мои шутки и смех были притворством. Я признаюсь тебе в этом в порыве радости, потому что чувствую, что удача возвращается в наш дом, и когда я поцеловал тебя сегодня вечером, я увидел, что ты был так же взволнован, как и я, и что мы портим чудо нашей жизни, не похожей на жизнь других. Мой прекрасный ангел, я хочу только твоего счастья, нашего счастья, и когда Ивонна де Бре сказала мне, что ты пишешь Д., я чуть не умер от признательности и нежности. С мужеством в тысячу раз большим я буду работать и бороться со злыми людьми, которые боятся тебя, как черт боится святой воды. Мой Жан, я обожаю тебя…

Р.S. Я очень сержусь на себя за то, что плохо объяснился».

Жанно

Я любил тебя плохо, ленивой любовью —Солнца луч, что сердца согревает подчас,Я любил твою верность, и гордость, и юность,И насмешку сияющих глаз.Но решил я, что ты – сокровище мира,Роль скупца я с тобою не вправе играть,Что напрасно ты тратишь со мной свою силу,Что тебя не смогу удержать.Я ошибся, тебя обманув не желая,На себя я терновый венец возложил.Наша встреча – и драма моя, и поэма,Но как мало я все же любил!Отдаю тебе душу, и сердце, и остальное,Снежных призраков сонм под крышей моей.Направляй мою жизнь ты своею рукою —Моя смерть во власти твоей.

Другое письмо:

«Жанно, ты скажешь, что у меня мания писать письма. Но как хорошо ночью писать тебе и видеть, как поток моей нежности струится под твою дверь.

Мой Жанно, ты вернул мне счастье. Ты никогда не узнаешь, что я выстрадал. И не думай, что я буду на тебя в обиде из-за твоих увлечений. Ты будешь рассказывать мне о них, и мы вновь обретем друг друга в любви, которая сильнее всего. Я обожаю тебя».

В другой раз я нашел под своей дверью следующее послание:

От всей души благодарю тебя за то, что ты меня спас. Я тонул, и ты бросился в воду без колебаний, не оглянувшись назад. Восхитительно то, что тебе это было нелегко, и что ты не сделал бы этого, если бы твой порыв не был искренним. Этим ты доказываешь свою силу, доказываешь то, что наша работа приносит плоды. В любви не может быть “козы” и “капусты” и не бывает маленькой любви. Любовь – это “Тристан и Изольда”. Тристан обманывает Изольду и умирает от этого. В одну минуту ты понял, что наше счастье нельзя поставить на одни весы с каким-то сожалением, безосновательной грустью. Я никогда не забуду этого. Напиши мне пару строк, твои письма – мои талисманы. Я обожаю тебя.

Там было также стихотворение:

Твое молчание

Любовь – нелегкая наука,И я постиг ее с тобой.Я слушаю молчанье друга,Не понятое прежде мной.

Мой ангел, я любил так плохо!Мой ангел нежный, ангел дикий…Прозрачный, чистый, непорочныйИ прочно, как кристалл, закрытый.

В кристалле этом созерцаюВсю безысходность прошлых дней,И в мыслях храм я воздвигаюАнтичной статуе твоей.

В другое утро:

На колене

Читая гранки, вдруг я понял,Что мной завершен «Потомак».И вмиг легко мне стало так,Словно исчез груз прошлых болей.

И понял я, что заслужил наградуИзменчивого солнца твоегоИ что резные листья виноградаСкрывают плохо пол богов.И ощутил себя я Принцем,Но на колено Принц встаетЧтобы облаткой причаститься,Той, за которой небо ждет.

Я понял, что мне щит с цветамиТвоими суждено носить,Что лишь раскаянья слезамиМогу я глупость искупить.

Меня целуй же ты до боли,Кольцо снимай и надевайИ изредка своею волейВ рыцарский орден посвящай.

Вскоре мы закончили играть «Трудных родителей». Он написал мне последнее стихотворение, все строки в нем были подчеркнуты.

Мольба на коленях

Совершим путешествие свадебноеНастоящее! Месяц медовыйИ все то, что не небо дарит нам,Сбросим мы с себя, как оковы.

О мой ангел, тебя умоляю(Ты ведь любишь мне счастье давать),Окунемся на время в безумье,Чтоб уж нечего было желать.

Пусть от счастья заходится сердце,Позабыты мораль и закон,Под глазами блаженных страдальцевБледно-синий цветет анемон.

Р.S. Если ты хочешь ответить мне прекрасным стихотворением, напиши “да” на листочке бумаги, оно займет место среди моих сокровищ».

Я написал «ДА».

Это стихотворение было не последним…

Не позволяй, любимый, лени сладкой,Что может тело так легко объять,Вдруг между нами проскользнуть украдкойИ нашу ласку задержать.

Наука ль счастье? – я не знаю,Наверно, счастью можно научить,Ведь кровью белой, что я истекаю,Весь мир я мог бы воскресить.

Мы убежим из Парижа, из Парижа…

Мы уедем с тобою вместе(Так прочли на ладони уста).О! люби меня, и возвратитсяМоя юность, надежда, мечта.Не лишай же меня в отелеПоловины постели своей.Де Грие спит сегодня с Тибержем —Это даже еще милей.

Мы уехали в Сен-Тропе: это были мои самые прекрасные каникулы. Незадолго до этого Жан написал в Версале свою новую пьесу «Пишущая машинка». Я заезжал тогда за ним после театра. Обе роли, предназначенные для меня, приводили меня в трепет, тем более что Ивонна де Бре сказала, что для меня это «рискованная затея». Она попала в самую точку, потому что из-за этой пьесы я поколотил одного критика. Но не будем забегать вперед.

В фильме «Вечное возвращение»

К тому времени относится история с Клодом Мориаком. Уже в течение многих месяцев он регулярно наносил нам визиты на улицу Монпансье. Жан принимал его как сына. Клод Мориак собирался писать о нем книгу, но Жан вовсе не поэтому принимал его столь сердечно. Как всегда, он делал это с присущей ему доброжелательностью, желая помочь молодому начинающему писателю. Клод приходил почти ежедневно. Очевидно, не закончив свою работу, он продолжал собирать материал и в Версале[13].

Если я страдаю недостатком ума, то обладаю хорошо развитым инстинктом. К Клоду Мориаку я испытывал чувство недоверия, к которому должен был бы прислушаться. Но я мог ошибаться. Поэтому я ничего не говорил Жану, боясь причинить ему боль. Хотя, может быть, я избавил бы его от той, которую он испытал после выхода книги Клода Мориака. Он был шокирован до такой степени, что в течение нескольких дней болел, а потом многие месяцы грустил, как после потери сына.